Павел Лукницкий - Ленинград действует. Книга 3 Страница 73

Всюду разговоры о возвращении эвакуированных, о предстоящем теперь возвращении родных и близких.

И каждый думает о том, как теперь наладить свою жизнь «по-нормальному», перейти с фронтового на мирный быт, отбросить привычные трудности, какие прощались быту, потому что находился в блокаде.

А город тянется вширь, словно расправляя занемевшие руки, расширяется — железными дорогами, ремонтирующимися с исключительной быстротой. Вот уже вчера пошли поезда на Красное Село, на днях — на Колпино, вот уже Октябрьская дорога вся — наша, и быстро восстанавливается. Скоро пойдет в Москву первая «Красная стрела» — путем довоенным, быстрым, почти невероятным в своей реальности!.. И кондукторши в трамваях говорят: «Скоро опять будем ездить в Стрельну, в Рыбацкое… А конечно, — починят путь, трамваи скоро пойдут!» Управхозы деловито осматривают свои дома: много ли чинить? Много ли стекол нужно? Если вставить, то теперь уж не вылетят!.. Детей можно выпускать на улицу, не беспокоясь об их судьбе. Заведующая детским очагом радуется, душа спокойна, ответственность схлынула — теперь детей, резвящихся на дворе, уж не придется вдруг, по тревоге, по звуку разрыва, как наседка цыплят, собирать и гнать со двора в безопасное помещение. Вот в таком настроении встречает меня на улице Щорса заведующая очагом! Меновые цены продуктов падают, повышается ценность денег, у жителей — стремление покупать мебель и нужные вещи.

Вдохновение первых дней наступления, жгучий интерес к событиям на фронте у многих городских жителей уменьшился после приказа и последовавшего салюта, который как бы провел черту между блокадным и новым временем; теперь фронт и фронтовые дела уже не касаются непосредственно города. Судьба города определилась до конца… Он победил, он возвращен к полной жизни. «А как же с северной стороны? — порой слышны недоуменные голоса. — Ведь оттуда-то еще могут обстреливать?.. «— «Нет, не могут, — не станут, побоятся, им не до обстрелов сейчас…» — «А как же? Говорят, они обстреливали с дюн?» — «Да вы посмотрите на карту: где дюны, а где наши форты, — пусть только попробуют, наши форты, вы думаете, дремать станут?..»

Управхоз Наталья Васильевна: «Все еще не верится, что уж не будет обстрела, никак не могу привыкнуть!»

Да и впрямь: улицы-то ведь все те же, все такие же — кажется, будто дышат еще угрозой! И ходишь по ним, одергивая себя всякий раз, когда по инерции старые «обстрельные» рефлексы действуют…

Пушкин мы взяли 24-го… А еще 22-го немец бил по городу самыми тяжелыми из тяжелых своих орудий. В Володарском районе, на Выборгской стороне падали громадины, разнося все кругом… И не странно ли думать вот сегодня, через какую-нибудь неделю, что т о уже стало историческим прошлым и никогда не вернется?

«Как-то привычней было при обстрелах, — сказала одна гражданка. — Знала, как себя вести, а сейчас и не пойму, как держаться!»

Еще несколько слов о салюте, который был подлинным празднеством. На Марсовом поле, на набережных были толпы, именно толпы, как во времена довоенных демонстраций, — высыпали на улицы все, все! По каналу Грибоедова спешили с фонариками — сотни фонариков прожигали тьму («Будто в заутреню!» — сказала какая-то старушка). Те немногие, кто оставался дома, раскрывали настежь форточки, высовывались из них, глазея. А на Марсовом при первых залпах люди вздрагивали, шарахались, не в силах еще освободиться от ощущения, что эти звуки — не звуки обстрела… И при свете ракет иные с опаской посматривали на небо: «Как же так освещен город? А не опасно ли это?

Ах, да, немец уже далеко, опасности от него быть не может, а все-таки…»

Соседка по квартире призналась мне: на Марсовом она вдруг заключила в объятия и расцеловала какого-то сослуживца, с которым в другое время и в голову не пришло бы делиться чувствами. И еще целовалась с каким-то пожилым, небритым рабочим. А потом обхватила незнакомую, выбежавшую было на свет с лопатою дворничиху, стояла с ней в обнимку…

— А все-таки, — сказала управхоз Наталья Васильевна, — люди были какие-то ошалелые: радовались, но не просто радовались, а как-то с оглядкой, ширя глаза на ракеты, на все кругом, как на нечто непонятное, невероятное… Не могли понять до конца, что ж это происходит?!.. И сейчас еще не понять всего до конца!..

Другая, делясь со мной впечатлениями о залпах, уже явно фантазируя (вот оно, зарождение легенды!), упорно подчеркивала, что среди многих пушек одна какая-то — «чудовище» — ухала с такой невероятной силой, что перекрывала все звуки, и пламя от нее летело, отрываясь, как огненные хвосты, от Павловских казарм, где стояла пушка, к Летнему саду, где эти «огненные хвосты» начинали спадать. И среди прожекторов один, дескать, был особенный, со столбом красного света, широким таким столбом, густым, плотным, и именно совсем красным… И орудия кораблей выбрасывали пламя, окутывались его мгновенной вспышкой, гигантскими вспышками… Нет, разве в Москве такими были салюты?!

Куда там, переплюнули мы Москву!..

Просто как на ненормальную посмотрели все в столовой на ту артисточку из Радиокомитета, которая призналась, что не вышла на улицу смотреть салют и вообще его проспала, «потому что не думала, что так будет, не знала, что устроят фейерверк, думала — просто будут стрелять из пушек… А теперь, конечно, жалею!..».

Из ресторана «Северный» смотреть на салют выбежали все до последнего человека — кухарки, официантки, гардеробщики — и ресторан заперли! Для уравновешенных, ко всему привыкших ленинградцев такая экспансивность — необычна, и это показательно!

Но прошло несколько дней, все поуспокоились, все вошло в колею, обычные разговоры, привычные — своей чередой идущие — дела. Сразу посмотришь — будто ничто и не изменилось. Тут — партсобрание, там — очередное заседание, всюду обсуждение множества простейших бытовых дел… Тот едет в командировку в Москву, этот — стоит в очереди за продуктами.

Белые грузовики по Невскому, и в них — солдаты. Это грузовики с далекого уже фронта… Машины скорой помощи, длинные автобусы Красного Креста, санитарные трамваи — особенно по ночам, катятся по городу, привозят раненых с фронта. Их много… Жертвы велики, но никто о них не говорит, предпочитают не думать об этом. Командир танковой бригады, герой прорыва блокады полковник В. В. Хрустицкий сгорел в своем танке KB под Волосовом[28].

Вот его портрет в редакции «На страже Родины» — здоровый, полнокровный мужчина, широкое, простодушное лицо. Погиб, как тысячи других, кто ради нашей радости, ради радости города и всей страны отдал свою жизнь просто и бестрепетно. Прекрасная победа нелегко далась, победа пришла сквозь кровь!

И сейчас, когда я пишу это, в темных болотах идет все тот же кровопролитный бой, стремительное наступление наше ширится и растет. Как клещами сжимаем мы немцев во многих местах! Сегодня или завтра лишатся они последней железной дороги — дороги Луга — Псков, и бросят всю технику, и будут по грудь в топких болотах пытаться спасти свою шкуру, выбраться из этого губительного для них «котла». Ага! Пусть, пусть мрут в этих болотах! А уцелевшие пусть не забудут в дни страшного для них бегства, как обстреливали население Ленинграда, как на захваченной ими территории глумились и издевались над непокоренным ими, гордым русским народом!

Сердце подводит…

1 февраля. 6 часов вечера

Сегодня меня должны были отправить в госпиталь. Но я отложил отправку до завтра, потому что из Москвы приехал заведующий фронтовой редакцией ТАСС В. Лезин, и я просил его зайти ко мне. Позавчера я упал на улице, проходя к штабу. Сердце!.. Нате-ка!.. А Лезин позвонил сегодня: «Хочу вас направить в одну из действующих армий». Узнав же, что я болен: «Бывает, что и раненые не выходят из строя!» Бывает, конечно… Но Лезин-то знает об этом только по нашим корреспонденциям! Так вот я «не выходил из строя» уже давно, ибо уже давно работаю через силу и забывая себя, хотя это и работа для ТАСС! А потом Лезин: «Ну хорошо, я придумаю вам работу в городе…» А я действительно вообще не могу работать сейчас, и это меня угнетает, и особенно потому, что мне именно сейчас, больше чем когда-либо, хочется быть на фронте, видеть все! Нельзя пропустить эти неповторимые дни.

Но в промелькнувшие две недели я не мог и не хотел рассчитывать свои силы! Это были дни предельного перенапряжения, сплошного бессонья, чрезвычайных физических усилий. За эти дни, помимо всего, я послал пятнадцать корреспонденции в ТАСС, из них половину — очерков, и написал большую статью для «Правды». Все это — оперативно, поверх всякого утомления.

По комнате хожу с трудом; нагибаюсь — головокружение. Боль в сердце — непрестанна. Давление и всякая гадость…

Наступление продолжается. Фронт сейчас отдалился, а своей машины у меня нет и не предвидится. Как только я почувствую, что мое сердце не отказывается мне служить, я опять поеду на фронт и опять буду наблюдать, изучать, запоминать, корреспондировать, набираться впечатлений для той большой книги, которую стану писать после полной победы.