Василий Ключевский - Полный курс русской истории: в одной книге Страница 74

Интересно, не так ли?

Первые Романовы настолько не ощущали себя полноправными царями, что для постановки во власть им требовалась особое, подтверждающее легитимность, признание Земского собора! Причем подтверждение согласия бралось не только у знати и дворянства на соборе (он был куда как менее представительным, чем прошлый, на котором избирали Михаила), но и у разного народа на площади, как это было в 1613 году! Сам Алексей попробовал хоть как-то облегчить передачу власти, чтобы не требовалось согласия от народа.

«Года за полтора до своей смерти, 1 сентября 1674 года, – пишет Ключевский, – царь торжественно объявил народу старшего царевича как наследника престола на Красной площади в Москве в присутствии высшего духовенства, думных людей и иноземных резидентов, находившихся тогда в Москве. Это торжественное объявление наследника народу было формой, в которой царь передавал власть сыну после своей смерти, и единственным актом, придававшим законный вид воцарению Федора, на которого, как на Михайлова внука, не простирался соборный приговор 1613 г. Но такой явочный способ передачи власти в присутствии народа с его молчаливого согласия не упрочился. По смерти Алексеева сына, царя Федора, не оставившего прямого наследника, повторилось активное избрание, вынужденное обстоятельствами, но в упрощенной, точнее, искаженной форме. В апреле 1682 года, как только закрыл глаза Федор, патриарх, архиереи и бояре, пришедшие проститься с покойным царем, собрались в одной дворцовой палате и стали думать, которому из двух оставшихся сыновей царя Алексея быть царем. Приговорили, что этот вопрос должны решить всех чинов люди Московского государства. Тотчас с дворцового крыльца патриарх с архиереями и боярами велел собраться всех чинов людям на дворцовом дворе и тут же с крыльца обратился к собравшимся с речью, в которой предложил тот же вопрос. Не совсем, впрочем, со значительным перевесом голосов был провозглашен младший десятилетний царевич Петр мимо слабоумного старшего Ивана. С тем же вопросом патриарх обратился к высшему духовенству и к боярству, стоявшим тут же на крыльце, и те высказались за Петра же. После того патриарх пошел и благословил Петра на царство. Ввожу вас в эти подробности, чтобы показать, как просто делалось тогда такое важное дело в Москве. Очевидно, на этом обыденном собрании не было ни выборных людей, ни соборных совещаний. Вопрос решила разночиновная толпа, оказавшаяся в Кремле по случаю смерти царя. Очевидно также, что люди, решавшие судьбу государства в эту минуту с патриархом во главе, не имели никакого понятия ни о праве, ни о соборе, ни о самом государстве или нашли такие понятия излишними в данном случае. Но стрельцы, поднятые партией царевны Софьи, отвечая на образ действий высших властей, после бунта 15 мая 1682 года заставили наспех устроить такую же пародию собора, который и выбрал на престол обоих царевичей. В акте этого вторичного, революционного выбора также читаем, что все чины государства били челом, чтобы „для всенародного умирения оба брата учинились на престоле царями и самодержавствовали обще“».

Вот и задайтесь вопросом, насколько сильна была власть при первых Романовых или она просто хотела казаться сильнее, чем есть? Если такие сложности возникали при передаче власти внутри династии, если для соблюдения внешней формы законности этой передачи (хотя все понимали, что сам факт передачи не вызывает нареканий) требовалось приложить столько усилий, то сидели ли эти первые Романовы твердо на своем престоле и могли ли они управлять страной самовластно, хотя писались торжественным титулом с перечислением всех подвластных земель? Боюсь, что проблема была колоссальная. Эту проблему частично пытались решить при Федоре: снова возник вопрос об отмене местничества, то есть знатность происхождения и хорошее генеалогическое древо больше не были бы признаком, по которому строились назначения на должности. Это было правильное, но более чем на век запоздалое решение. Его пытался безуспешно провести Иван Грозный, но вместо этого пришел к опричнине. У Федора тоже ничего не получилось. Бояре на словах как бы согласились, что местничество явный пережиток, но они предложили замечательный способ, как его сохранить, якобы отменив. Нужно, сказали они Федору, вывести крупных бояр из Москвы во все концы государства, разбив его на крупные исторические области, которые когда-то были самостоятельными странами, во главе каждого такого административного района нужно назначить крупного боярина, дать ему всю полноту власти, гарантировать пожизненное владение областью и право передачи этой наместнической должности по наследству. Федору мысль показалась здравой. Хорошо еще, его вовремя поймал за руку патриарх, не дав подписать. Иначе бы очень скоро вся к тому времени гигантская страна разом вернулась бы к XII веку и системе деления на княжества, поскольку эти «бояре и наместники-князья» за пару лет развалили бы все государственное устройство! При всей моей нелюбви к насильной централизации честно скажу: те «наместники-князья», несменяемые и неподсудные, были пострашнее любого разбойника на большой дороге, они бы уж науправляли своими землями. Только ответственность и страх, что в любую минуту могут сместить, заставляла этих чиновников соблюдать закон и не так открыто издеваться над народом. Система кормлений за века показала, как «кормится» назначенное чиновное лицо, а уж несменяемый наместник-князь, некий вечный Аяцков… брр… Создание системы неподвластных даже царю «наместников» сделало бы из Московии полную пустыню. Хорошо еще, Федору разъяснили, что власть его висит на волоске. Выбирая из двух зол, тут уж невольно схватишься за сильное государство! За отечество!

Алексей Михайлович (1629–1676 годы)

В эти благословенные годы первых Романовых отечество сумело «добровольно вернуть» и кое-какие днепровские земли на юго-западе, то есть ту часть бывшей Киевской Руси, которую называли Украйной, то есть окраиной. Окраиной она была как для северо-востока, то есть ядра Московии, так и для Польши, только для Польши это была окраина северо-восточная. Русские цари, которые на «бывшие» земли, которые им никогда не принадлежали, но считались некогда принадлежавшими, смотрели как на свою наследную, но утраченную территорию. Если бы в начале столетия ни один нормальный казак не пошел на соединение с москалями, то в середине он уже вполне дозрел до этой глупости. Казаки этой окраины были людьми совершенно дикими. Свое родословие они вели от удачливых ватаг разбойников, чем и гордились. До Люблинской унии, поставившей католичество выше православия, что для Польши было трагической ошибкой, дикие православные казаки, которых использовали в разбойных же целях – для войны с Турцией, Крымом, Молдавией и иногда даже Москвой, куда казаки совершали грабительские набеги, – вдруг вспомнили, что они хотя и разбойники, но греческой веры. Еще и прежде они не любили власть, но, после того как властью стали польские католические паны, нелюбовь сменилась ненавистью. Тут казаки, недавно еще ходившие с большим удовольствием с войском Стефана Батория в завоевательные походы на Москву, увидели в своем польском отечестве, как пишет Ключевский, «врага еще злее Крыма или Турции» и —

«…начали опрокидываться на него с удвоенной яростью. Так малороссийское казачество осталось без отечества и, значит, без веры. Тогда весь нравственный мир восточноевропейского человека держался на этих двух неразрывно связанных одна с другой основах – на отечестве и на отечественном Боге. Речь Посполитая не давала казаку ни того ни другого. Мысль, что он православный, была для казака смутным воспоминанием детства или отвлеченной идеей, ни к чему не обязывавшей и ни на что не пригодной в казачьей жизни. Во время войн они обращались с русскими и их храмами нисколько не лучше, чем с татарами, и хуже, чем татары. Православный русский пан Адам Кисель, правительственный комиссар у казаков, хорошо их знавший, в 1636 году писал про них, что они очень любят религию греческую и ее духовенство, хотя в религиозном отношении более похожи на татар, чем на христиан. Казак оставался без всякого нравственного содержания. В Речи Посполитой едва ли был другой класс, стоявший на более низком уровне нравственного и гражданского развития: разве только высшая иерархия малороссийской церкви перед церковной унией могла потягаться с казачеством в одичании. В своей Украйне, при крайне тугом мышлении, оно еще не привыкло видеть отечество. Этому мешал и чрезвычайно сбродный состав казачества. В пятисотенный списочный, реестровый отряд казаков, навербованный при Стефане Батории, вошли люди из 74 городов и уездов Западной Руси и Литвы, даже таких отдаленных, как Вильна, Полоцк, потом – из 7 польских городов – Познани, Кракова и др., кроме того, „москали“ из Рязани и откуда-то с Волги, молдаване и вдобавок ко всему по одному сербу, немцу и татарину из Крыма с некрещеным именем.