Андреа Жапп - Ледяная кровь Страница 8

Как ни странно, но констатация этого досадного факта принесла ей утешение. Аннелета не была одной из них, поскольку они не хотели ее. Ей больше нечего было делать среди них. Мягким, но непреклонным тоном она сказала:

– Я не принимаю этого предложения.

Губы отца скривились от негодования. Угрожающим тоном он прошипел:

– Хорошо… Мы не чудовища, чтобы принуждать вас. А раз так, мадемуазель, у вас остается только один выход… – Он фыркнул, повернувшись к сыну, и насмешливым тоном добавил: – Если только какая-нибудь жаба не превратит вас в очаровательную принцессу!

Подражая отцу, Грегуар рассмеялся, одобряя столь жестокую шутку.

– Итак, я вижу для вас только один выход, – повторил мужчина, переполненный злостью. – Монастырь, дочь моя.

– Как вам угодно, мсье. Мой долг велит мне подчиняться вам.

Аннелете не удалось скрыть свой сарказм, и кипевший от негодования отец вспылил:

– Черт бы вас побрал, дочь моя! Вы заставляете меня горько сожалеть, что я дал вам столько знаний…

Аннелета никогда ничего не получала от отца, если не считать оскорблений и унижений. Всеми своими знаниями она была обязана себе и только себе. Она наблюдала, слушала, вникала.

– Вот доказательство вашей неблагодарности! Что касается вашей дерзости, она служит дополнительным оправданием все чаще возникающих вопросов о целесообразности женского образования.

Аннелета вышла из зала.

Через четыре месяца она поступила послушницей в цистерцианское аббатство в Ферваке,[13] основанное в 1140 году сенешалем Вермандуа.

Аннелета рыдала, дыша через рот, вытирая нос рукавом, прижав ладонь ко рту, боясь, что какая-нибудь сестра или послушница, проходя мимо гербария, услышит ее горькие всхлипывания.

«Прекрати. Немедленно прекрати, здоровенная жалкая дылда! Прекрати и возьми себя в руки. Что? Они не любили тебя, даже мать, которая пришла в этот мир только для того, чтобы желать поскорее покинуть его и вознестись в сады, населенные ангелами. Ну и что? Прошло почти тридцать лет. Может, они уже все умерли. Ты что, собираешься взять с собой эти абсурдные сожаления в могилу? Будешь выставлять себя на посмешище, вновь и вновь причитая, как они были неправы, не любя тебя? Они не хотят этого знать. Прекрати сражаться с призраками. Сейчас не время. Где-то рядом бродит смерть. Сражайся за жизнь. За ваши поиски, за себя саму, за Элевсию де Бофор, за мадам Аньес. Прекрати бороться с воспоминаниями или людьми, лица которых ты уже с трудом можешь описать. Изгони из себя прошлое».

Аннелета опустилась на маленькую каменную скамью, вырезанную под окном гербария, и долго сидела, чувствуя себя опустошенной. Печаль постепенно исчезала, уступая место спокойной усталости.

Сколько прошло времени? Аннелета не могла ответить на этот вопрос. Когда она наконец встала, ей показалось, что звонили к вечерне*.

В памяти Аннелеты всплывали силуэты, с которыми она тысячи раз сталкивалась, привычки, за которыми она тысячи раз наблюдала, голоса, которые она тысячи раз слышала. Бланш де Блино, благочинная, которая помогала аббатисе и выполняла обязанности приора. Бланш, глухота и дряхлость которой так раздражали ее. Как ни странно, презрение постепенно вытеснило нежную жалость, которую она питала к старой женщине. Страх умереть из-за козней отравительницы превратил Бланш в живой труп, цепляющийся за последние ниточки, связывавшие его с жизнью. Аннелета спрашивала себя, был ли нервный кризис, охвативший благочинную при известии о смерти Гедвиги дю Тиле и особенно Иоланды де Флери, вызван ее дружескими отношениями с сестрой-казначеей[14] и милой сестрой-лабазницей или боязнью стать следующей? Жанна д’Амблен, которая ела суп такими маленькими глотками, что никто не знал, опустеет ли ее тарелка до утра. Ужасные события, происходившие в аббатстве в последние месяцы, сблизили Аннелету с Жанной, к которой она некогда питала неуместную зависть. Жанна собирала пожертвования, даруемые сострадательными людьми, и взимала деньги со штрафников, которые были обязаны проявлять щедрость по решению суда за то или иное прегрешение. Поэтому Жанна, в отличие от других, в том числе и сестры-больничной, не соблюдала строгого затворничества. При каждой своей поездке она могла общаться с мирянами. Берта де Маршьен. Берта сбросила с себя маску высокомерия и спесивости, перестала изображать святошу. Аннелета признавала за экономкой[15] определенное мужество, поскольку та приняла решение постричься в монахини из-за того, что никому не была нужна: ни семье, ни жениху. И все же Аннелета не могла отделаться от чувства недоверия к Берте и лишь частично верила в ее готовность помочь им в поимке убийцы. А Тибода де Гартамп, сестра-гостиничная? Тибода хлопотала вокруг своих кроватей, словно агрессивная наседка, мыла, не жалея воды, почерневшие от копоти стены до изнеможения, чтобы показать всем, что нисколько не была повинна в пожаре. Тибода, скрытая истерика которой постепенно становилась явной, что могло навлечь на них новые опасности. Аннелета вспоминала, как она вела себя незадолго до кончины Гедвиги. Тибода кричала, что хочет как можно скорее покинуть аббатство, вцепившись ногтями в руку больничной, да так сильно, что Аннелете пришлось дать ей пощечину, чтобы предотвратить приступ безумия. А если чересчур бурные реакции были всего лишь прикрытием, искусным притворством? Угрюмая толстуха Эмма де Патю… Аннелета подозревала, что Эмма вымещала свое вечно плохое настроение на юных послушницах и учениках, охотно раздавая им пощечины, поскольку, будучи учительницей, только она одна имела право поднимать на них руку. Аннелета частенько с удивлением замечала глаза, блестевшие от слез, покрасневшие щеки, на которых были отчетливо видны следы пальцев Эммы. Что рассказывала Эмма подлому сеньору инквизитору, когда аббатиса заметила, как те шушукались? А Женевьева Фурнье, хранительница садков и птичника, монахиня с кротким взглядом? Кому она могла рассказать о пропадавших яйцах? Женевьева больше не распевала во все горло гимны, побуждая кур активнее нестись. Казалось, ее жизненные силы иссякли. А Сильвина Толье, в чьем ведении находилась печь аббатства, славная маленькая коренастая женщина, всегда деятельная, выпекавшая хлеба один за другим, словно от этого зависело ее спасение? А все остальные? Какой убийственный список! Кому она могла довериться? Возможно, Жанне, а лучше Элизабо Феррон, заменившей несчастную Аделаиду Кондо в качестве сестры-трапезницы по настоятельной просьбе сестры-больничной. Женщина среднего возраста, вдова крупного торговца из Ножана, Элизабо недавно дала окончательный обет. Рослая Элизабо была способна оглушить любого, кто попытался бы покуситься на ее котелки. Что касается ее закаленного характера, он прекрасно подходил сильной женщине, прятавшей свою благожелательность и сострадание под манерами хозяйки лавки с зычным голосом.

Кто же? Кто?

Раньше Аннелета исходила из того, что убийца стремилась завладеть печатью аббатисы. Теперь надо было все начинать сначала. Разрушить все сделанное. Она не была повинна в ошибках, допущенных из-за недоверия матушки!

Губы Аннелеты озарила жалкая улыбка. Ладно, в ней вновь проснется боевой дух.

Надо было собрать воедино разрозненные фрагменты, отталкиваясь от подлинной цели убийцы: секретной библиотеки и хранившихся там бесценных произведений.

Аннелета подошла к высокому шкафу и вытащила оттуда мешочек с ricinus communis,[16] масло которой она использовала как средство, очищающее кровь, но только в редких случаях из-за его токсичности. Она разложила на столе, за которым взвешивала и готовила препараты, серые зерна с красно-коричневыми прожилками и села на маленький табурет. Первое зернышко она отложила влево. Это зернышко изображало Аделаиду Кондо, их милую, но слишком болтливую сестру-трапезницу, отравленную аконитом, подмешанным в настойку из лаванды с медом, которая предназначалась Бланш де Блино, приору и хранительнице печати аббатисы. Второе зернышко присоединилось к первому: Бланш, которая не покидала обогревальню. Большую часть дня она дремала, а монахини порой наносили ей визиты под надуманными предлогами, чтобы удостовериться, что Бланш не умерла во сне. Как ни странно, но вопреки тому, что думала Аннелета, использованный аконит не был похищен из шкафа гербария. Чуть выше сестра-больничная положила третье зернышко: Гедвига дю Тиле. Рядом с ним оказалось еще одно: Жанна д'Амблен, которая, по мнению Аннелеты, была женщиной недюжинного ума. Конечно, вплоть до того дня, когда Жанну отравили, Аннелета считала ее одной из подозреваемых. Но то обстоятельство, что Жанна была в отлучке в момент кражи тиса из гербария, лишь подтверждало ее невиновность. Хотела ли убийца отравить обеих подруг, или же Жанна либо Гедвига по ошибке съели или выпили отраву, предназначенную для другой? В данном случае Аннелета нисколько не сомневалась, что пять гроссов* тисового порошка убийца взяла из ее запасов в гербарии. Об этом свидетельствовали как симптомы, проявившиеся у Гедвиги, так и конвульсии, дрожь и рвота, мучившие Жанну в течение двух дней, а затем сменившиеся сонной прострацией. Сестра-больничная почувствовала легкий укол боли, откладывая следующее зернышко: Иоланда де Флери. Милая, веселая Иоланда, жившая одной мечтой: что ее маленький Тибо жив, здоров и наслаждается жизнью. Кто мог лгать ей целых два года, сообщая обнадеживающие новости об умершем мальчике? И почему?