Барбара Такман - Первый блицкриг. Август 1914 Страница 8

Но так не случилось, и так история сказать не может. Наоборот, она говорит: было бы неправильно считать генерала Самсонова и его действия единичными в русской армии: нет, и он и его действия были глубоко типичны. По своему концу они являются, пожалуй, проявлением того самого благородного, что можно было найти в русской царской армии…

Полная неподготовленность к управлению большими вооруженными массами, непонимание самой техники управления, притупленность оперативной восприимчивости и косность оперативной мысли — все эти черты, так наглядно выявившиеся в действиях Самсонова, были характерны для всей старой русской военной школы. Генерал Самсонов не мог быть в этом отношении исключением, и если он им был, как честный солдат, то разве только в лучшую для себя сторону»[39].

Книга Г. С. Иссерсона вышла в серии работ, подготовленных Управлением по исследованию и использованию опыта войны штаба РККА[40], и отражала взгляд советской военной науки на прискорбные обстоятельства поражения 2-й армии. В отличие от западной историографии, в которой неудача армии Самсонова выделялась и превращалась в объект отдельного рассказа, советские военные историки оценивали ее в комплексе происходившего тогда на всех фронтах Первой Мировой войны. Тогда получалась иная картина, чем, например, в немецкой историографии, на все лады превозносившей «Танненберг». Как заметил Г. С. Иссерсон, «то было только частным, поражением на частном театре войны»[41], из которого сверхразрекламированные в Германии Людендорф и Гинденбург не сумели извлечь те преимущества, которые дало им в руки бездарное царское командование.

А. М. Зайончковский совершенно справедливо указал: «Германское командование не имело никаких оснований венчать себя лаврами Ганнибала и провозглашать «Танненберг» новыми «Каннами», но дело не в форме, по которой были разбиты 5 русских дивизий, а в том, что сами по себе «Канны» явились последним, случайным и при этом не главным этапом армейской операции 8-й германской армии. Русские войска в основном потерпели поражение не столько от германских войск, сколько от своих бездарных высших военачальников»[42].

Слов нет, германское командование сумело извлечь оперативную пользу из разобщенного положения 1-й и 2-й русских армий. Перед Людендорфом и Гинденбургом открывались широкие перспективы — не будет преувеличением сказать, что при умелом руководстве дальнейшими операциями они могли бы достигнуть решительного стратегического успеха на восточноевропейском театре войны. Направление наступления, которое привело бы к таким последствиям, диктовала жизнь — на русском Юго-Западном фронте развернулась Галицийская битва, австрийцев нещадно били, и они с тяжелыми потерями отступали. Австро-Венгрия обратилась с отчаянными просьбами к Германии помочь ударом на Седлец, что, кстати, Берлин обещал до войны. В Восточной Пруссии скопилось достаточно войск для проведения нужной операции — выгрузились и сосредоточились прибывшие из Франции два корпуса и кавалерийская дивизия. Но, вопреки очевидным стратегическим преимуществам такой операции, Людендорф и Гинденбург думали только о том, как вытеснить 1-ю русскую армию из Восточной Пруссии. На большее германское командование и не замахивалось.

Проанализировав создавшуюся тогда обстановку, И. И. Вацетис подчеркивал, что немцы вполне могли, «оставив временно генерала Ренненкампфа в покое, бросить четыре корпуса и две кавдивизии от Сольдау на Юго-Западный фронт в общем направлении на Люблин. Действуя так, генерал Гинденбург в сравнительно короткое время достиг бы неслыханных в военной истории результатов. Этим смелым ударом генерал Гинденбург разгромил бы не только Юго-Западный фронт, по и весь план кампании русского Главковерха. Без всякого сомнения, придя своевременно на помощь Австрии наступлением от Сольдау на Люблин, генерал Гинденбург совместно с австрийцами отбросил бы армии Юго-Западного фронта к Днепру»[43]. Но «смелости» у германского командования как раз не было; ошеломленное собственной победой над армией Самсонова, игравшей «в поддавки» на полях Восточной Пруссии, оно приступило к выталкиванию 1-й армии из Восточной Пруссии, что и было достигнуто в сентябре 1914 года. В этой операции были заморожены крупные германские силы, введение которых в дело никак не оправдывал конечный скромный результат.

Тем временем войска русского Юго-Западного фронта расправились с австрийской армией. В период Галицийской битвы восемнадцатого августа — двадцать первого сентября 1914 года русские войска безостановочно гнали австрийские армии, которые были вынуждены оставить всю Восточную Галицию. Хотя окончательно разбить вооруженные силы Австро-Венгрии не удалось, численность австрийской армии сократилась почти наполовину, она потеряла до четырехсот тысяч человек, из них более ста тысяч пленными. Ужасающий удар, обрушенный на Австро-Венгрию, надломил ее, положение на всем Восточном фронте изменилось. Открывалась дорога на Венгерскую равнину.

В августе-сентябре 1914 года случилось так, что русские войска в Восточной Пруссии, одержав блистательные тактические успехи проиграли операцию. В свою очередь, германский блок, добившись оперативных успехов на северном крыле фронта, потерпев поражение в Галиции, стратегически проиграл всю кампанию.

«Германское командование ценою принесения в жертву своей союзницы Австро-Венгрии оттеснило русских из Восточной Пруссии»[44].

Солдаты русских армий, сражавшиеся и погибавшие в Восточной Пруссии, сковали значительные силы врага, не дали возможности Германии создать мощный кулак при наступлении на Париж и оказать содействие попавшей в беду Австро-Венгрии.

В коалиционной войне все взаимосвязано и все приходит в свои черед. И если нет оправданий русскому верховному командованию, бросившему 2-ю армию в неподготовленное наступление, в котором она была побеждена, то противники Германии оказались непобедимыми благодаря жертвам, понесенным Россией. Таков честный вердикт истории относительно Восточно-Прусской операции русской армии в августе 1914 года.

Б. Такман разделяет оценку значения сражения русских войск в Пруссии, о которой говорилось выше. Она пишет: «Чего бы она ни стоила России, эта жертва дала французам то, что они хотели: уменьшение германских сил на Западном фронте. Два дня опоздавшие к Танненбергу, отсутствовали на Марне». И в другом месте: «Если бы немцы не перебросили два корпуса на русский фронт, один из них защитил бы правый фланг Бюлова и прикрыл брешь между ним и Клюком; другой корпус поддержал бы Хаузена, и тогда Фоша, возможно, удалось бы разбить. Россия, верная союзническому долгу, начала наступление без соответствующей подготовки и оттянула на себя эти части»[45].

Похороны

Таким величественным и грандиозным было зрелище в то майское утро 1910 года, когда девять монархов ехали в траурном кортеже на похоронах короля Англии Эдуарда VII, что по притихшей в ожидании и одетой в траур толпе прокатился гул восхищения. В алом и голубом, зеленом и пурпурном, по трое в ряд суверены проехали через ворота — в шлемах с плюмажами, с золотыми аксельбантами, малиновыми лентами, в усыпанных брильянтами орденах, сверкавших на солнце.

За ними следовали пять прямых наследников, сорок императорских или королевских высочеств, семь королев — четыре вдовствующие и три правящие — а также множество специальных послов из некоронованных стран. Вместе они представляли семьдесят наций на этом самом большом и, очевидно, последнем в своем роде собрании королевской знати и чинов, когда-либо съезжавшихся в одно место. Колокола Биг Бена приглушенно пробили девять утра, когда кортеж покинул дворец. Однако часы истории указывали на закат, и солнце старого мира опускалось в угасающем зареве великолепия, которое должно было исчезнуть навсегда.

В центре первого ряда ехал новый король Георг V, слева от него находился герцог Коннот, единственный из оставшихся в живых братьев покойного короля, а справа — Вильгельм II, император Германии. Ему, писала «Таймс», «принадлежит первое место среди прибывших из-за границы плакальщиков, даже в моменты наиболее напряженных отношений эта персона всегда пользовалась у нас популярностью». Он был на сером коне, одет в алую форму английского фельдмаршала, в руках держал маршальский жезл. Лицо кайзера со знаменитыми закрученными вверх усами было «мрачным, почти жестоким». О том, какие чувства волновали эту легковозбудимую, впечатлительную натуру, можно узнать из его писем. «Я горд назвать это место своим домом, быть членом этой королевской семьи», — писал он в Германию после того, как провел ночь в Виндзорском замке, в бывших апартаментах своей матери. Сентиментальность и грусть, вызванные печальными событиями, боролись с гордостью, проистекавшей из чувства превосходства над собравшимися монархами, и жгучей радостью по поводу исчезновения его дяди с европейского горизонта. Он приехал хоронить Эдуарда — проклятие своей жизни, главного творца, как считал Вильгельм, политики изоляции Германии. Эдуард, брат его матери, которого он не мог ничем ни запугать, ни поразить, своей массивной фигурой заслонял Германии солнце. «Это — сам Сатана. Трудно представить, какой он Сатана!»