Виктор Андриянов - Архипелаг OST. Судьба рабов «Третьего рейха» в их свидетельствах, письмах и документах Страница 8

Владимир Коваленко, Закарпатская обл.:

«За несколько лет село стало неузнаваемым. Крестьяне жили зажиточно, работалось отцу в поле весело, особенно в коммуне, в которую добровольно вошли семьи товарищей отца. В то время скота в селе было столько же, сколько сейчас во всем районе. Но во время коллективизации село пришло в упадок. В голодные годы люди либо вымерли, либо разбежались.

У отца был хороший голос, с пяти лет он пел в церковном хоре, и его приняли в капеллу «Век», в Сталино, нынешнем Донецке. Позже он забрал в Донбасс всю нашу семью. Когда капеллу закрыли, отец устроился рабочим на шахту № 6/14, занимался в художественной самодеятельности… Ну, а потом война, оккупация, голод. До конца сорок первого года мы продержались, меняя вещи, а в январе собрались пешком в свою Аджамку.

Где-то под Александрией в февральский, вьюжный день нас обогнал немецкий рогатый грузовик с кузовом, обтянутым брезентом. Обогнал и остановился. Шофер жестом предложил сесть в кузов, а солдаты помогли поднять саночки с пятилетним братом, дали ему пачку леденцов, отца угостили сигаретой и довезли нас до самой Аджамки.

В село возвращались раскулаченные. Многие из них начинали ревностно служить новой власти. Наш сосед прямо говорил моему отцу: наши дети настрадались по ссылкам да Соловкам, теперь очередь ваших детей. Сам он стал старостой, его сын Микола — полицаем. За мной началась настоящая охота, как на зайца. Трижды я убегал от вызова в Германию, а на четвертый раз, в конце августа 1943-го, попался…»

Почти такая же история в письме Елены Соловьевой. Ее и маму, преподавателя английского языка, война застала в Курске. А дальше дорога с санками, загруженными вещами, в село, обмен, полиция и — повестка в Германию.

Пожалуй, нет письма, в котором не было бы упоминания о старостах, полицейских. Люди помнят их имена, помнят и не прощают даже через годы ревностную службу врагу.

В украинское село Лопатынка фашисты пришли через две недели после начала войны. В хате Дерунцов еще было завешано зеркало: только что схоронили отца. Костя, старший из братьев, тракторист, эвакуировал технику за Днепр. Дома оставались пятеро… Был у них сосед, казалось, добрый и отзывчивый человек. Но именно он первым вышел с хлебом-солью встречать оккупантов. И он же постучался к Дерунцам — отправлять в Германию их дочь Прасковью. Но девушка, натерев глаза солью, сказалась больной. Тогда староста схватил ее брата, пятнадцатилетнего Павла.

«Так я оказался в Германии. Вместе со мной были односельчане — Трофим Михальчук, Тимофей Бойко… Получил я номер 317 и колодки-хольцшуэ».

Галина Николаевна Мазниченко, г. Запорожье:

«Мама моя, Мазниченко Ефросинья Филипповна, многие годы была председателем сельсовета. Перед войной по состоянию здоровья уже не работала. Выдал ее односельчанин, полицай, фамилию его называть не буду, а по-уличному — Степан Махойка (он не выговаривал «р»). 19 апреля 1942 года пришел Махойка с немцами, чтобы арестовать старшего брата Шуру. Но он, предупрежденный добрыми людьми, вовремя ушел в лес. И тогда Махойка, грязно выругавшись, сказал: «Забирайте у большевички девчонку!» И меня забрали. Мне было 15 лет, была незавидная, худая. С того несчастного августовского дня пошли мои мучения.

Позже, как я узнала, арестовали маму и девятерых односельчан. Увезли их из села неизвестно куда, обратно никто не вернулся. Брат, Александр Николаевич, воевал в партизанах, после освобождения ушел с нашей армией и погиб в сорок четвертом. А Махойку все-таки поймали после войны и судили, дали 25 лет. Но он живет, и семья его здравствует, а сколько душ загубил — страшно подумать. И сколько их было, таких предателей!»

Зинаида Трофимовна Моисеенко, г. Киев:

«Я бы небо вам преклонила в знак благодарности за то, что не забыли нас и просите вспомнить те страшные годы. Угнали меня из родного села зимой сорок второго. Полицай (говорят, он жив) заставил родителей привести детей на колхозный двор. Мне было 14 лет. И повезли нас в Золотоношу.

Помню, как мама бежала за санями, хотела мне дать в дорогу сухарей торбочку и упала в снег, потеряв сознание. А нас увезли. И осталась мама с малолетним сыном, моим братишкой. Ведь старшую сестру Таню угнали в Германию еще раньше, а отец наш был на фронте».

Елена Степановна Жданова, девичья фамилия Матвейчук, пишет из Кишинева. До войны она жила в Житомирской области, в селе Дергачевка, заканчивала медучилище. Четыре раза пряталась от угона. Сосед-полицай грозил поджечь хату. Однажды он встретил Лену на улице…

«Вначале он ударил меня плеткой, было очень больно, но я не заплакала, затем погнал меня в колонну, которую отправляли в район, в ней были со всех сел дети…»

Т. П. Горлова, г. Щигры, Курская обл.:

«Слезы катятся из глаз, потому что снится каждую ночь Германия, все я никак оттуда не выберусь. Молодость прошла там. Помню, будто сейчас, как нас угоняли. Все село провожало 15–16-летних детей. Куда? В неизвестность. Помню, как пела частушку старосте:

Я за все тебе прощаю,А за это не прощу,Будет времечко такое,Из нагана угощу.

Староста до сих пор благоденствует где-то в Казахстане. А мы гробились на каторге. Привезли нас сначала в пересыльный лагерь в город Фаллингбостель. Это название часто упоминают в печати, наши из посольства там возлагают венки. Мы жили в бараках. В пять ярусов клетки. Одна «буржуйка» на большой барак.

Лагерь был огромный. Мимо нашего барака пленные отвозили мертвых. Туловище человека лежало на тачке, а ноги, распухшие, болтались. Этот ужас я видела каждый день.

Потом приехал дюжий дядька и отобрал 30 человек, в эту группу попала и я. Увезли работать по 12 часов ежедневно, да еще дома у хозяев стирать, убирать, коров доить. Только и слышно было: «Рус, ауфштейн», — и послушно вставали и отправлялись делать все, что скажет «фрау»».

Г. С. Калабина, г. Николаев:

«Моего брата Сережку — ему еще не было 14 лет — уводили в колонне. Гнали от нашего города Токмак до станции Пришиб, за сорок километров. Мне было 10 лет, и мы с мамой шли следом. Их охраняли собаки большие и полицаи. А потом посадили в грузовой вагон и забили двери.

Каждый день я ходила на почту, там ждали писем все, у кого братья, сестры, дети были угнаны в проклятую Германию. Хорошо помню, на почте висел портрет Гитлера. Под портретом была надпись: «Гитлер-освободитель». А я подписывала мелом: «от хлеба и соли». Меня ругали женщины, случалось, и били за это, боялись, что меня убьют, и вытирали написанное мною.

…После войны мы разъехались, и только через много лет я смогла расспросить брата, как ему приходилось там, в Германии. Брат начинал рассказывать, и тут же спазмы сжимали ему горло. Он просил никогда больше не заводить разговор об этом».

Двух сестер Соколовых (к сожалению, в письме нет имен) родители отправили из Харькова под Курск, к бабушке: надеялись, что там, в деревне, они переждут войну.

Зимой на требование старосты идти на расчистку дорог для немцев сестра сказала: «Обуй меня сначала». И тот ответил: «Ничего, я тебя обую!» В результате сестра, чтобы скрыться, ушла в Воронеж, а меня вместо нее отправили в Германию. Мне было 14 лет».

В семью Поповых повестку принесли в начале октября 1942 года: явиться 20.X к бывшему сельсовету, при себе иметь продукты на три дня и смену белья.

«Мама плакала, уговаривала отца:

— Отведи старосте телушку, чтобы не трогал Катьку. Куда ж ее посылать, на погибель, ведь шестнадцать только…

— Да что ты, — отвечал отец, — этого живоглота Патрына не знаешь?

Старосту Патрынова и его помощника Горюнова в селе знали все. У отца врагов не было, мстить нам было не за что, но папа не стал унижаться и просить, потому что твердо знал — без толку. Делать нечего: что людям — то и нам.

У сельсовета стояла машина, рядом — два немца и переводчица. Полицаи сделали перекличку и погнали нас — только не в Новый Оскол, а в Чернянку.

В Чернянке нас передали немцам — опять же порядок был. По списку передали. Нас тщательно учитывали, мы уже были собственностью рейха. В реестре значилось 130 человек, столько же было в наличии — никто не убежал. Да и как бежать, если в заложниках родители остались?

В Чернянке нас должны были посадить на поезд. Оказалось, сюда пришло довольно много провожающих — родители, родственники. Был там и мой отец. Потом я узнала, что этот момент прощания чуть не лишил его жизни.

Затолкали нас в товарные вагоны, но закрыли их не сразу, немцы долго бегали вдоль состава и на кого-то орали. Говорю «на кого-то» потому, что мы сидели тихо — значит, не на нас.