Том Вулф - Битва за космос Страница 8

Захватывающая тема, особенно если ты сам рискуешь своей шкурой. Каждый вечер на базах по всей Америке военные летчики собирались в офицерских клубах и ревностно нарезали нужную вещь на правильные дольки, чтобы о ней можно было поговорить. Существовала ли на свете более захватывающая тема для разговоров? Некоторые пилоты даже просили у диспетчеров разрешения на посадку вне очереди, чтобы успеть заказать пиво ровно в четыре часа – когда открывался офицерский клуб. И им всегда удавалось придумать убедительную причину. Пьяные разговоры начинались в четыре и заканчивались порою в десять вечера или в полночь. И какие это были разговоры! Они нарезали нужную вещь на мелкие кусочки, кланялись ей, бродили вокруг нее с завязанными глазами, находили ее на ощупь, шатались, отрыгивали, кричали, пели, орали и отвлекали ее ироничным отношением к себе. Но тем не менее они никогда не называли ее по имени. Нет, летчики пользовались установленными шифрами, например: «Я сегодня попал в переделку, как последний сопляк». Они разговаривали о том, как «хорошо отделались». Рассказывая о рискованном поступке, пилот пользовался косвенными намеками. Он говорил: «Я взглянул на Робинсона, – слушатели знали этого сержанта, который иногда совершал ознакомительные полеты на заднем сиденье, чтобы считывать показания радара, – а тот молчит и таращится на радар, как зомби. Тогда я понял, что у меня неприятности!» Превосходно! Именно так! Ведь все участники беседы знали, что сержанты советовали друг другу: «Никогда не летай с лейтенантами. Сторонись капитанов и майоров. Парень, уважай себя! Не летай с чинами ниже полковника». Что на самом деле означало: эти сосунки играют со смертью! У сержантов были свои правила поведения в полете. Сержант старался держаться так же хладнокровно, как и пилот, и, когда тот выкидывал что-нибудь невероятно опасное, сержант ничего не говорил – он цепенел, как зомби. Прекрасно! Зомби – одним этим словом можно описать всю ситуацию. «Я превосходный пилот! Я играю со смертью! И теперь все это знают! А я так ни разу и не заговорил на запрещенную тему!»

Беседы начинались за пивом, потом парни делали перерыв на обед, снова возвращались к разговору, становились все расточительнее и все болтливее. Они пили хорошие и дешевые напитки из гарнизонной лавки до двух ночи. Еще не поздно! Почему бы не сесть по машинам и не устроить небольшие гонки? Похоже, каждый летчик считал себя непревзойденным водителем. Он был готов на все, чтобы добыть новейшую модель, особенно спортивного автомобиля. И чем пьянее он был, тем больше уверялся в своих водительских навыках и в том, что нужная вещь выведет его из любых передряг. Небольшая гонка, парни! (Ведь был лишь один способ выяснить это!) Они выезжали тесным строем, скажем, с военно-воздушной базы Неллис, и мчались по трассе № 15 в Лас-Вегас, иногда по четверо в ряд. Они не стеснялись в средствах для достижения победы, забирались на самые глухие и пустынные участки дороги, словно на пятисотмильных гонках. А потом с диким ревом проносились, словно ангелы смерти, по Лас-Вегасу, и жители списывали это на молодость спиртное и на хулиганье, которое стекалось на базы. Конечно, эти люди ничего не знали о нужной вещи.

Пилоты гораздо чаще разбивались в автомобилях чем в самолетах. К счастью, среди начальства всегда находилась добрая душа, которая констатировала «смерть при исполнении служебных обязанностей», чтобы вдове было легче получить страховку. И это был единственно правильный выход, потому что сама система уже давно негласно одобрила цикл «полет-и-выпивка, выпивка-и-автомобиль». Каждому «летучему жокею» было знакомо чувство, когда ты встаешь в полшестого утра после двух-трех часов сна, выпиваешь несколько чашек кофе, выкуриваешь несколько сигарет, а затем, содрогаясь, идешь на летное поле. Были и такие, кто приходил не только с похмелья, но даже еще не протрезвевшим: эти парни прикладывали к лицам кислородные маски, чтобы вывести алкоголь из организма, а затем отправлялись в полет. Позже кто-нибудь из них говорил другому: «Я бы тебе этого не советовал, но так нужно». (Значит, у меня есть нужная вещь, несчастный ты придира!)

Взлетные полосы обычно устраивались на бесплодных, заброшенных участках и на рассвете казались особенно унылыми. Но для молодого летчика было несказанным блаженством выйти на летное поле, когда солнце только показывалось на горизонте, когда поле еще не было освещено, у гор вдалеке лишь угадывались силуэты, а взлетно-посадочная полоса была окрашена в синеватый цвет выхлопных газов. Каждый красный габаритный огонь на верхушке водонапорной башни или электростанции казался тусклым, а свет его – каким-т застывшим. Еще не выключенные огни взлетно-посадочной полосы были словно размытыми, и даже посадочные огни на истребителе, который только что приземлился и выруливал на полосу, теперь не казались такими ослепительными, как ночью, а светили как бы в одну свечу. Это было прекрасно, восхитительно, потому что кровь наполнялась адреналином, хотелось подняться в воздух как можно быстрее, пока не наступил рассвет, полететь навстречу встающему из-за гор солнцу, пока тысячи людей еще спят в своих уютных домиках. Поднять на заре в воздух F-100, включить форсаж и набрать высоту двадцать пять тысяч футов так резко, что начинаешь чувствовать себя даже не птицей, а идентифицируешь себя с полетом – полностью контролируемым, как полностью подконтрольны тебе пять тонн тяги, подчиняющиеся твоей воле и твоим пальцам. Прямо под тобой ревет гигантский двигатель – так близко, будто ты едешь на нем верхом без седла. И вот ты выравниваешься и переходишь звуковой барьер. Внизу это замечают лишь по ужасному грохоту, от которого содрогаются стекла в окнах, а здесь, наверху, ты начинаешь чувствовать, что полностью освободился от власти земли, – описать это жене, ребенку, друзьям и близким просто невозможно. И пилот держит это в себе, вместе с другим непередаваемым и при этом греховным чувством превосходства – собственного и себе подобных, одиноких хранителей нужной вещи.

Пилот смотрел вниз, на убогий Лас-Вегас (Юму, Корпус Кристи, Меридиан, Сан-Бернардино или Дейтон), и начинал удивляться: как могут все эти бедняги, которые вскоре проснутся, выползут из своих домишек и поплетутся по своим делам, – как они могут жить так несерьезно, если у них есть хотя бы малейшее представление о том, каково здесь, наверху?

Ну конечно! Не только пилоты, признанные негодными к полетам или погибшие, оставались позади, но и все эти миллионы лунатиков, даже не пытавшихся играть в самую грандиозную игру. Весь лежащий внизу мир оставался позади. И только в этот момент начинаешь понимать, насколько велик эгоизм военных пилотов. Мир привык к немыслимому эгоизму художников, актеров деятелей культуры всех мастей, политиков, спортсменов и даже журналистов, потому что они умеют пустить пыль в глаза знакомыми и удобными способами. Но стройный юноша в военной форме, с огромными часами на запястье и отсутствующим взглядом, молодой офицер, настолько застенчивый, что открывает рот, только когда речь заходит об авиации, – а ведь эгоизм этого молодого летчика намного больше, он настолько огромен, что дух захватывает! Даже в пятидесятые гражданским это было трудно понять, но все офицеры и многие рядовые чувствовали свое превосходство над штатскими. И в этом имелась определенная доля иронии, потому что к тому времени вот уже добрых тридцать лет деловые люди берегли своих сыновей от армии, как от дурного запаха, и офицерское звание никогда не было в большом почете. Что ж, кадровые военные в ответ платили им тем же презрением. Они считали себя людьми, которые живут более возвышенными понятиями, чем штатские, носителями и защитниками главной ценности американской жизни, людьми, которые обладают чувством дисциплины и чувством чести, в то время как штатские погрязли в оппортунизме, гедонизме и алчности. Оппортунизм и алчность – вот ваш хваленый деловой мир. Хрущев был прав, по крайней мере, в одном: когда капиталистическому Западу придет пора повеситься, американский бизнесмен с радостью продаст ему веревку. И когда придет пора раскрыть карты, – а такая пора всегда приходит, – никакие богатства в мире, никакое сложное ядерное оружие, никакие радары и ракетные установки не заменят тех, кто готов без колебаний встретиться с опасностью, тех, у кого есть нужная вещь.

По сути своей это чувство было столь праведным, столь возвышенным, что могло стать религией. Но штатские редко это понимали. Им не у кого было учиться. И серьезные писатели больше не описывали доблести войны. Вместо этого они делали акцент на ее ужасах, часто – с цинизмом и отвращением. И дать некоторое представление об ощущениях пилота в возвышенном, духовном аспекте мог только летчик с литературным дарованием. Когда Роберт Скотт взлетел на своем Р-43 над Эверестом – в то время это было почти подвигом, – он поднял руку и отсалютовал поверженному противнику. Он считал, что победил гору, преодолев все природные силы, которые делали ее столь грозной. А почему бы и нет? «Бог – мой второй пилот», – сказал он, и эти слова стали названием его книги. То же самое сделал и наиболее одаренный из всех пишущих летчиков, француз Антуан де Сент-Экзюпери. Когда во время трансконтинентальных перелетов он смотрел на мир сверху, цивилизация виделась ему как клочки земли, непрочно прикрепившиеся к нашей бесплодной каменистой планете. Он чувствовал себя одиноким часовым, защитником этих легко уязвимых маленьких оазисов, готовым, если понадобится, пожертвовать ради них жизнью. Он оправдывал свою фамилию: он действительно был святым, летавшим по правую руку от Бога. Славный парень Сент-Экзюпери! И он был не один. Он был лишь одним из тех, кому удалось облечь все это в слова и принести себя в жертву на алтарь нужной вещи…