Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель (Преображение России - 1) Страница 8

- Да ведь Полифем в это время был уже слепой!.. И только что был ослеплен Улиссом!.. Когда же он у тебя успел к этой своей слепоте привыкнуть?.. До чего прочно он у тебя стоит на каком-то тычке!.. Театральная собачка! Оперный баритон!.. А какое бы из этого одноглазого черта чудище махровое можно было сделать!.. Э-эх!..

- Да ведь это не картина, - эскиз, - пробовал увернуться Ваня, выпивая восьмой стакан. - Картина моя...

- Я знаю, что эскиз... Для мальчишки лет на пятнадцать... А тебе уж двадцать один... Дали тебе изжеванный сюжет, - тысячу двести раз этот сюжет жевали, - а ты его по-своему и взять-то не мог.

- В Академии, - тебе известно, - такие сюжеты по-своему брать нельзя... По-своему я вот буду свои сюжеты брать... - рокотнул Ваня.

- Свои?.. А у тебя они есть?.. Есть свои?.. - очень оживился отец, присмотрелся к нему и добавил решительно: - Не-ет! Ты еще глуп для своих сюжетов... глуп, как новый двугривенный!.. Ишь ты, бархатную куртку a la Гвидо Рени надел и думает, что это свой сюжет и есть!.. Свой сюжет у тебя будет, когда тебя пополам переедет!.. Колесом!.. Пополам!.. Понял?..

- Ты тогда? - удивился Ваня.

- А ты думал даром?.. Свой сюжет - болезнь... А, В, С, Д плюс обух тебе в голову!.. А, В, С, Д - это чужое, как у всякого Чичкина, а обух тебе в голову - это уж твой сюжет... Неотъемлемый, оригинальный... Пока яблочко не зачервивеет, - до Ильина дня не поспеет!.. А своего червя не заводится, - поди хоть на базаре купи, - только чтобы был!.. Без блина не масленица, без червя - не художник!.. Этого тебе в Академии не говорили?

- Не говорили, - буркнул Ваня и добавил: - А ты это в Академии говорил?

- Я?.. Я многое говорил...

Ваня вздохнул, около лица помахал платочком и, налив себе еще какой-то стакан, заметил бездумно:

- Должно быть, там об этом забыли...

- Забыли?.. Гм... И хорошо, что забыли!.. И очень хорошо, что забыли! - весело как будто сказал отец, но веселость эта была явно злая. - Что бы всяким недоноскам и делать, если бы они все помнили?.. В этом-то их и счастье, что скоро забывают... Не удивлюсь, если и меня забыли, нисколько не удивлюсь! Нет!

И посмотрел с явным вызовом на сына, но Ваня молчал.

- И не удивлюсь, и не опечалюсь, и даже... даже и рад этому не буду! - добавил с силой отец и ударил перед собою по воздуху указательным пальцем. - Потому что и радость даже в таком случае, как если тебя забыли, глупое чувство, - понял?.. Разве я картины писал и выставлял, чтобы меня хвалили?.. Я их писал, потому что хотел писать, а выставлял, чтобы их покупали... Миллионов мне не надо, и сотен тысяч не надо... И того, что у меня есть теперь, мне за глаза довольно, - на кой же мне черт выставляться, скажи?.. Чтобы тебе наследство сдолбить?

- Зачем мне наследство? - усмехнулся Ваня вполне добродушно.

- То-то... Большого наследства не жди... И никакого не жди!.. Ничего! Все постараюсь прожить... до копейки!..

- Я уж получил от тебя наследство, - просто сказал Ваня, - чего мне еще?

И с явной целью переменить разговор добавил:

- Теперь что ни выставка, все новое слово в искусстве...

- Кубизм? - быстро спросил отец.

- Кубизм устарел уже... Теперь лучизм...

- Это... где-то в журнале я видел какого-то косоротого и оба глаза на одной правой стороне... и, кажется, подписано было: "Автопортрет лучиста такого-то..." Забыл фамилию... Нет, - не выходит у наших! Вот французы на этот счет мастера!.. То растянут, например, девицу аршина на три и толщиной в вершок, и без грудей, конечно, и замажут зеленой краской, одна "революция" в искусстве!.. И журналисты ругаются, и наемные критики хвалят, и публика ломится на выставки... Потом ту же несчастную девицу сверху и снизу сплющат, как бомбу, и замажут розовым, - другая "революция" в искусстве, и опять публика ломится... Там это умеют делать. Поедешь увидишь...

- Тебя послушать, - никакого резкого перелома в искусстве и быть не может, - улыбнулся Ваня.

- Как не может? - вскинулся отец. - Может! И очень может! Это когда влезет в него дикарь!.. Очень просто!.. Вопрется, исказит все, изгадит, изломает, исковеркает, искалечит и прокричит во всю свою луженую глотку: "Новая эра!.." Разумейте, языцы, и покоряйтеся!.. Разве может дикарь не орать? Какой же он тогда будет дикарь?.. А что сам о себе орет, - это тоже по-его радость творчества и подъем!.. У него и на это есть оправдание!.. Ору, потому что ломаю и гажу!.. Ак-ком-пане-мент!..

- Так, может, и вообще, по-твоему, нет искусства? - сказал вдруг Ваня серьезно.

- Как нет? - поднял брови отец.

Ваня подумал, не налить ли еще стакан, но вспомнил, что воды уже нет в самоваре, и, отставив стакан, ответил:

- Если оно, по-твоему, не может измениться, то выходит, что его и нет, то есть, что оно не нужно совсем... То есть, если человек изменяется, а искусство не хочет изменяться, то человек его бросит и пойдет дальше один, без лишнего балласта... как легче...

- Ага!.. - еще выше поднял брови отец. - Значит, если нельзя выдавать за портреты кучу обрезков водосточных труб, то вывод из этого: нет искусства?.. Нет, из того можно сделать другой вывод!.. И я его сделал!..

- Какой? - просил Ваня.

- И я... его... сделал!.. - сузил до мелкой горошины и без этого небольшие глаза отец.

Но потом вдруг вспомнил что-то и, вскочив с неожиданной легкостью, подошел, распахивая полы халата, к столу направо, где лежали какие-то книги и папки, проворно достал там сложенную вчетверо газету и пенсне, без которого не мог уже читать при лампе, перевернул - оказалось "Новое Время" - и прочитал раздельно:

- Вот... "Аберг - студент Сыромолотов (решительная борьба)". Это... наш однофамилец?.. Ты не знаешь?

- Гм... - нерешительно крякнул Ваня; посмотрел на тугую свою левую ладонь, на отца, который уже снял пенсне и стал прежним, пристально ожидающим, еще раз крякнул и сказал наконец, катая хлебный мякиш: - Это я, конечно...

- Та-ак!.. Ты?.. До-га-ды-вался я...

Постучал старик по столу ногтями пальцев, шумно перевел дыхание, точно поднялся на третий этаж, и добавил неожиданно тихо:

- Это ты... это из каких же целей?..

Ваня перебрасывал тем временем в голове все ответы, какие он мог бы дать, и когда натолкнулся на простой детский, хотя и лукавый ответ, улыбнулся вдруг по-детски и сказал беспечно:

- Не выдержал... Зашел как-то в цирк... мускулатуру посмотреть... для "Полифема"... а там у этих борцов важности хоть отбавляй... Я и сцепился...

- И?.. И кто же кого? Ты ли Аберга этого или Аберг тебя?

Ваня присмотрелся к отцу, желая определить, знает ли он, кто кого, или не знает, но лицо отца, тянувшееся к нему правым ухом, было только настороженным и злым.

- Так ведь сказано: "Решительная борьба", - ответил Ваня уклончиво: значит, две борьбы были вничью...

- А третья?.. Третья?

- Папа думает, что Аберг - это так, какая-нибудь ерунда! - пробовал и тут уклониться Ваня. - Нужно же знать, кто такой Аберг!..

- А на черта мне знать какого-то Аберга! - крикнул отец. - Хоть бы он черт или дьявол!.. А видишь, что не дорос, - и не суйся!.. Не суйся!.. Не срамись!.. Не лезь, если не дорос!.. Циркач!..

Но тут же крикнул в глубину комнат:

- Марья Гавриловна-а!..

И Марья Гавриловна явилась тут же, вся серебрясь застенчиво. Очаровал ее Ваня. В начале чая, посидев немного за столом, она ушла из столовой, почувствовав, что незачем ей тут быть. Но далеко она не уходила... Ни одного звука этого молодого рокочущего голоса не хотела она пропустить. Она стояла в другой комнате и шептала все: "Ах, как можно!.. Как же так можно!.." Она даже придумывала про себя, что такое нужно сказать старику, чтобы вышло понятно ему: "Разве можно говорить таким тоном с таким сыном, да еще три года его не видавши?.. Он - единственный, и притом такой!.. Его приласкать надо!.." И даже слезы навертывались ей на глаза, как от личной обиды.

- Что-нибудь надо? - спросила она, войдя. - Может, самовар подогреть?.. - Взяла было его со стола и ахнула: - Ах, господи, он пустой совсем!.. Как хорошо, что потух - догадался, - а то бы паять нести!..

И смотрела на Ваню, любуясь и лучась и улыбаясь краями губ и глаз и каким-то стыдливо-разбитым локоном волос над правой щекой и белым цветочком портулака, приколотым с левой стороны груди.

- Нет, самовара никакого больше не надо, - отчетливо сказал отец, на четыре части разрывая газету очень деловито: - Я вижу, что он готов и целый колодец выпить, - взопрел со своим Абергом!.. Вредно на ночь! Ты где будешь спать - у меня или в гостинице?.. Если у меня, то здесь, - вон диван!.. Белье ему наше дайте, а то в его - клопы... Вот тебе Аберг!.. Выходит, тебе у немцев учиться надо, - они тебя на лопатки кладут, - а итальяшки что? - Дрянь!.. Поезжай в Мюнхен!..

- В Мюнхен? - отозвался Ваня, провожая глазами Марью Гавриловну, уходящую с самоваром.

- Что? За совет принял?.. Никому не даю советов, - тем более сыну взрослому... Сын взрослый, которому отец совет дает, ясно - глуп, а отец вдвое. Когда слушались сыновья отцовских советов?.. Никогда!.. Значит, это закон, - и зачем же мне против него переть?.. И никаких от меня советов не жди... И поезжай, куда хочешь...