Наталья Давыдова - Полгода в заключении (Дневник 1920-1921 годов) Страница 8

{65} Те, что спокойно просидели полгода, год, плачут теперь при одной мысли о празднике. Началась усиленная стирка в поломанном корыте и ежедневная мойка (по очереди) голов. Затрудняет - отсутствие воды в кране, приходится урезывать воду от чая. Тоже без ссор не обходится. На прогулке уныло; повисли худые кустики под тяжелыми одеялами. Все выколачивается к празднику.

Узнали сегодня, что бледная, с большой косой, баронесса Т-ген не была расстреляна. Убит только муж, и несколько человек с ним. Ей велено было стоять и смотреть, ждать очереди. Когда все были расстреляны, ей объявили помилование. Велели убрать помещение, отмыть кровь. Говорят, у нее волосы побелели.

Читаем вслух "Герой нашего времени", одолжила тюремная учительница. Больше всего нравится "той стороне" (уголовным) "Демон" и "По небу полуночи ангел летел".

Все почти знают наизусть. Начались занятая. Чтобы использовать время в тюрьме, заключенные берут уроки. Это у большевиков хорошо организовано. Каждое утро идут к учительнице. По вечерам И-на и я с ними занимаемся. Он стараются. После ухода Оли и Дуси не танцует никто.

19-го декабря утром.

Хоть бы слово от Кики. Ни звука. Из изолятора запрещено писать, а его перевели туда в {66} виду болезни. Из города художники пишут, что ему лучше. От него записки получаются, но чаще всего оторванные. Лишь несколько слов доходит. - Бедный, бедный мальчик.

Подала сегодня прошение в инспекцию, просила разобрать дело поскорее и сына отпустить. Долго не решалась, боялась повредить, но ждать больше не в силах. С тревогой за Кику, с постоянным чувством голода и ужаса сидим на полу - уже месяц. До сих пор не знаем, за что. Мои две рубашки уже прорвались от лежания на полу; хожу без них. Платье одеваю на тело. Гребня нет (забыли в ЧК захватить) - дают соседки или служат пальцы.

Сегодня опять кража ночью. У нас только не крадут никогда. Закрыть бы глаза, уши, - не видеть, не слышать.

Розу продолжаем бояться. Сегодня подобрала она записку брошенную Фене - фабричной работнице (Арестована была за выдачу коммуниста белым.). Как нарочно оказалась важной. Феня умоляет отдать ее, заливается слезами.

19-го днем.

Веселое оживление это - розовая или белая, тонкая папиросная бумажка теперешняя газета. Шуршит весело, когда вносят в камеру. Дают на час, быстро и шурша переходить из рук в руки, идет дальше в другие такие же камеры. Часто читаем вслух. Всегда надеемся {67} схватить что-нибудь между строк. Бедные Оля и Дуся- скоро будут и ваши имена на этих столбцах (Обыкновенно через неделю объявляли список расстрелянных.).

Вечером.

Опять еврейская суббота. Пролито много слез. Поставили несколько баночек и сразу зажгли все. Это дало живой огонек. В камере наступило несколько минуть молчания. У Двойры невероятно крупные слезы, и кажутся какими-то особенными. Глаза большие, библейcкие, вся она такой красивой делается. И морщин тогда не видно.

Ночью тоска - хоть бы рассвет поскорее. Теперь безлунные, длинные ночи - и мысли черные.

20-го декабря.

Заглянула сегодня, проходя, в сыпное отделение. Запрещено, но, когда начальства нет, можно забежать. Лежат, как бревна, подряд, без ухода, без света. Одна из больных (сама еле держится на ногах) ухаживает за остальными. Все молчат. Старуха из нашей камеры (с бельмом) обрадовалась мне и ласково закивала. Сегодня отпустили одну больную. Она еще тяжело больна, но сразу встала и пошла, так боялась задержаться. Все врачи и сестры заболели сыпняком.

{67} Возвращаясь с прогулки, видела, как прислуга крала дрова. Значит, вечером будем без кипятку.

Гадали. Перед праздником лихорадочно гадают. Бузя не выпускает карт из рук. Ее гаданию верят все. Главное желание всех - уйти до праздника. У самых терпеливых нет больше сил. Молчаливая полька, вся в тесном, черном платье, не проронившая, кажется, ни слова за все время, расплакалась сегодня при мысли о "доме". Ее оттуда взяли четыре месяца назад. Она мне напоминает мумию, так тесно прикрыта она черным платьем и платком на голове. Ни разу не видала ее без них, даже ночью.

Адочка то и дело влетает к нам. Несмотря на бешеные морозы, всегда в туфельках. Звонким голосом поет своего "турка".

Написала опять Кике записку, но ответа, по-прежнему, нет. Узнала, что ему лучше и что о нем особенно хлопочут. Дал бы Бог освободить его. Написала еще бумагу (тюремному начальнику) с прежней просьбой - освободить сына, в виду малолетства и болезни.

Приходила какая-то комиссия, спрашивала, за что мы сидим. Ответили не знаем. Все бандитки подписались: "за причастие к бандитизму".

21-го.

Тоска. Дождь льет, на прогулку не пошла. Мысль, что обувь будет мокрая и нечем {69} сменить, остановила. При аресте отобрали башмаки, оставили на зиму в одних туфлях. Да и уныло ходить вокруг мокрого бугра. Все то же. А здесь ссорятся, ссорятся без конца.

Двойра себе места не находить, все подбегает к окну. На дороге ей мерещится "Лейба" или "Сруль". Как бы далеко ни видна точка, ясно их различает. И тогда слезам нет конца. Как жемчужины катятся по щекам.

Весь вечер "та сторона" нас развлекала. Захотели показать, как грабят людей. Так увлеклись, что показали, как убивают и как делят добычу. Разгорались глаза, минутами казалось, что он забыли, что это вымысел. При слабом свете лампадки кидались друг на друга, хватали за горло, ломали пальцы, опрокидывая друг друга на тюфяки.

Долго не могли угомониться, давно уже потушили огонь, а они продолжали свою странную игру. Много раз валились они на И-ну и на меня; старуха Тюрина охала, стонала и взывала к Всевышнему. Наконец, уставшие, измученные, заснули эти "черти", как Тюрина зовет их.

22-го.

Разговоры о кутье; какая она должна быть, какой размер зерна лучше. Все ждут ее.

Все таки бандитки лучше других, во всяком случае щедрее. Они так охотно длятся всем и, главное, так просто, точно иначе и {70} быть не может. Их отношение к И-ной и ко мне особенно хорошее. Никогда грубого слова, - всегда желание помочь. В день дежурства, когда есть грязная работа, всегда помогают нам. Ни до чего грязного не дадут дотронуться. Среди этой брани и ругани никто, кажется, так не любит все чувствительное, нежное. Лермонтова переписывают все, говорят об ангелах, о духах, о цветах.

Несмотря на обещанную разгрузку тюрьмы, мы все еще сидим. Друзья просили свидания, но им отказано. Старуха Тюрина выдержала уже два месяца, сидит стойко на холодном полу, даже не согнулась. Никогда не жалуется. Мы с И-ной до сих пор в неведении, за что именно арестованы. Еще меньше причин у Кики, которому всего 15 лет.

23-е декабря.

Утром, на рассвете, просовывают хлеб в дверь. Если одним куском меньше, значить одному свобода. И, действительно, вслед за раздачей хлеба кричат имя счастливицы. Каждое утро с замиранием прислушиваются все, не позовут ли их. Самый крик за дверью какой-то бодрый и радостный - "на свободу". Быстро, быстро одеваются, точно боясь, что передумают, вернут. Быстро сворачиваются узелки, и счастливица бежит к выходу, еле простившись с остальными. Много протягивается рук, чтобы помочь. Захлопывается дверь, и руки оставшихся тяжело опускаются на колени.

{71} Сегодня ушла полька в тесно облегающем платье. Промолчала она ровно четыре месяца. Ушла к празднику, сбылось гадание.

Кончен Тургенев (один том), прочтен Чехов (тоже один) и "Герой нашего времени", все что было. Хоть начинай сначала.

Вечером усердно идут уроки, делают успехи, особенно, как квадрат плоская, некрасивая Поля, - уголовная-с неловкими пальцами.

На прогулке новые лица; высокая, нарядная Гофман - какая-то история с брильянтом, -две унылые немолодые сестры, так похожие друг на друга, что, кажется, в глазах двоится, хромая дама с меховым воротником и неизменной книгой в руках, чрезвычайно бодро настроенная. Ее арестовали - с книгой в руках, так с книгой она и осталась. Все видит в розовых красках, даже ЧК.

Еще попадается худенькое личико с ярко-желтыми, как яйцо, волосами. Лицо сильно испуганное. Это все новые, арестованные перед праздниками, есть еще другие, но я их не запомнила.

Шлют и шлют, о какой же разгрузке говорили?

И все-таки упорно повторяют, что выпустят из тюрем, если не всех, то почти всех, во всяком случай всех женщин. А пока что известно, что из мужской тюрьмы вывели на расстрел большую партию. Вывозили всю пятницу, вывозили и в среду, на грузовиках. Гул доходил и до нас. Все знали, в чем дело.

{72} От сыпняка умирают в мужском отделении сотнями.

Все-таки, у нас продолжают надеяться. Вечером усилились гадания.

24-го утром (сочельник).

Вчера не писалось. Тоска. Вспомнила слова Макса Штирнера: "Думаю, что нельзя быть больше человека, скорее нельзя быть меньше человека" - здесь умудряются.

Жадность, зависть, скупость. Нет, положительно, хоть и беспокойна "та половина" и не безопасна, все же в ней больше человеческого. Сегодня ушла богатая Шапиро, взяла с собой оставшийся кусок белого хлеба. А полкамеры голодает. Неужто дома, на свободе, не поперхнется им? А все время твердила о жалости.