Алексей Югов - Отважное сердце Страница 8

Послышался общий хохот.

— Это уж так!..

— Это истинно! Работнему люду ничего не достанется!

И сам собою разговор свернулся на надвигающийся голод.

— Да-а! Ещё урожай обмолотить не успели православные, а купцы уже втридорога за одну кадь[7] ржи берут! Как дальше жить будем?

Эти последние слова произнёс дородный дружинник — светлобородый силач, пышущий здоровьем. Несоответствие внешности со словами о голоде вызвало у некоторых невольную шутку:

— Гляди, Иван, как бы ты от голоду не отощал вовсе: уж и так одни кости да кожа!

Воины засмеялись.

Однако дородный воин отнюдь не смутился этим и скоро заставил замолчать насмешников.

— Правильно, — спокойно возразил он. — Я-то не жалуюсь: сыт-питанен. Мы, дружина, на княжеских хлебах живём — нам и горя мало! Ну, а старики твои, Митрий, или там сёстры, братья, суседи? А? Замолк, нечего тебе сказать! А вот мне об этих днях из нашей деревни весть прислали: пишут, что сильно голодают в нашей округе. Уж траву-лебеду стали к мучке-то примешивать. Ребятишки пухнут от голоду. Старики мрут…

Его поддержали:

— Что говорить! Худо простому люду живётся под боярами да под татарами! А хуже нет голода!

Разговор пошёл горестный, тяжёлый.

Но как раз в это время воинам поспел ужин, и все принялись сперва за горячий кулеш, а потом — за баранину.

Гаврило Олексич положил на большую лепёшку, как на блюдо, сочно-румяный большой кусок жаркого и подал Гриньке.

— Кушай, кушай, отрок! — ласково сказал он, погладив его по голове. Уж больно ты худ! Набирайся сил, кушай!

Сам он тоже взял добрый кус барашка, сел рядом с Гринькой под сосну и принялся есть с той отрадной для глаза мужественной жадностью, с какой вкушает свою заслуженную трапезу пахарь и воин.

— Ешь! — ещё раз сказал он мальчику. — Хочешь воином быть добрым ешь побольше! От еды сила! — наставительно пояснил он и ласково подмигнул Гриньке.

Увидев своего витязя-друга в таком светлом расположении духа, Гринька вполголоса сказал ему:

— Дяденька Гаврило, а потом расскажи мне про Невску битву.

Олексич хмыкнул и усмехнулся:

— Да ведь уж сколько раз я тебе про неё рассказывал. Поди уж затвердил всё наизусть? Верно ведь?.. Ну ладно, отужинаем — там видно будет!

Такой ответ означал согласие. Сердце Гриньки трепетало от радостного ожидания, хотя и впрямь уже который раз носился он мысленным взором над Невским побоищем, слушая рассказы своего друга.

Едва только задружил Гринька Настасьин с Гаврилой Олексичем и едва только узнал от людей, что это тот самый Олексич, так покою не стало витязю от настойчивых просьб мальчика: расскажи да расскажи, как били шведских рыцарей на Неве.

Сперва богатырь больше отшучивался. И всё-то выходило у него до чрезвычайности просто, будто и рассказывать не о чем.

— Да уж что говорить! — добродушно начинает он и сегодня. — Знамо, что побили их крепко. Уложили их там, на болоте, немало, рыцарей этих. А и сам ихний герцог Биргер насилу утёк от Ярославича: живо коня заворотил! А всё-таки Александр Ярославич большую ему отметину положил копьём на лицо до веку не износить! — И, сказав это, Гаврило Олексич вдруг ожесточился и суровым голосом произнёс: — Да и как их было не бить? Пошто вы в чужую землю пришли кровь человеческую проливать? Пошто у нас, у Новгорода Великого, водный путь хотите отнять? Зачем море закрываете? Задушить, стало быть, хотите? Русский народ сам кровопролития не затевает, это уж нет! Ну, а если незваны гости к нам ломятся — тут руке нашей от сохи до меча дотянуться недолго! Я ратай,[8] я и ратник!

Он замолк. Но тут снова и снова Гринька в нетерпении принимается теребить Олексича за рукав:

— Дядя Гаврило, а расскажи, как ты на шведский корабль по доскам взъехал. Ну, расскажи!

— На коне взъехал… И што тут рассказывать!

Гринька не унимался:

— Нет, а как чуть королевича шведского не захватил!

— А вот же не захватил! — мрачновато ответствовал Олексич. Но тут, видно, неудержимые поднялись в его памяти воспоминания, и, уступая им, неразговорчивый богатырь рассмеялся и добавил: — Худоногий он был у них, королевич-то. Вроде как расслабленный. Привезли они его с собой из-за моря нарочно: на новгородский престол сажать. Ишь ты ведь! — воскликнул в негодовании Олексич, как будто всё это сейчас происходило, а не десять лет назад. Рассказ его продолжался: — Ну, пришли мы, сам знаешь, на реку Неву, в устье Ижоры — речка такая впала в Неву. Ино там они и вылезли, шведы, из кораблей на сушу. Видимо их невидимо! Девять тысяч кованой рати. Девять тысяч! — повторил Олексич, потрясая рукой. — Ну, а нас-то всех вместе, и с ладожанами и карелой, и до тысячи не дотягивало. Ну, да ведь где же Александру Ярославичу было воинов собирать! Кто с ним был, с теми и ударил… Грянули мы на них внезапно. Они думали: мы рекой Волховом поплывём, а мы прямиком через леса, через болота — прямо на устье Ижоры. Возов с собой не брали. Александр Ярославич нам даже и щитов не велел с собою брать: "Меч верней щита!"

Подошли мы к их стану, солнышко взошло уж высоко. Ну, вот этак… Олексич показал рукою. — Словом, бойцу с коня копьём достать… Но уж всё ихнее войско на ногах, гудит! Трубы поют звонкие, в медные тарелки бьют, в бубны великие колотят! Мы смотрим. А из бору ещё не выходим… Но вот Александр Ярославич расставил нас всех — и дружину свою, и полк весь: кому откуда ударить. Сам он на белом коне боевом. Вот вижу, поднял он меч свой… Слышу, крикнул: "Вздымайте знамя!" И враз опускает меч: "Вперёд, за отечество!" Ну, тут уж и ринулись мы все из тёмного бору! Бурей!

Олексич зажмурился: должно быть, так, с закрытыми глазами, ещё явственнее поднимались в его душе образы великой битвы, ещё слышнее становились ратные крики, ржанье коней, шум и звон давно минувшей сечи…

Гринька слушал, не смея дыхание перевести, боясь пошевелиться. И только тогда, когда нестерпимо длинным показалось ему молчание друга, мальчуган охрипшим от волнения голосом спросил:

— А отчего у них трубы трубили?

— А! Трубы-то? — отвечал, как бы очнувшись, Гаврило Олексич. — А это, видишь ли, паренёк, как раз королевич ихний на берегу обход войску делал. Сановники с ним, свита, сам герцог. Рыцари вокруг него — как за стальной стеной идёт! А мне с коня-то всё видать как на ладони… И со мной молодцов немало новгородских. Дружина добрая подобралась! Молодцы — не выдавцы! Все мы из одной братчины были — кожевники, чеботари.[9] Костя Луготинич, Юрата, Намест, Гнездило… Как железным утюгом раскалённым в сугроб, так и мы в гущу в самую этих шведов вломились. Даром, что кованая рать зовётся, в панцири закованы с головы до ног, и шеломы-то у них не людские, а как ведёрко глухое железное на голове, а против рта решётка. Поди-ка, дойми такого! А ничего: секира прорубит! Ломим прямо на королевича… Тут дворяне его переполошились, хотят на руки его вскинуть да и на корабль. А он им не даётся: зазорно ему. Однако испугался… Герцога, видать, нету уже при нём.

Вот уж он, герцог, на вороном коне мчится наперерез Ярославичу. Тоже в панцире весь. Только решётка на лице откинута, усы, как рога, в стороны топорщатся… Нет-нет да и осадит коня, да и зычно этак крикнет по-своему, по-латынски, воинам своим… И те заорут ему вослед… Опамятовались: бьются крепко.

Но, однако, одолеваем мы их, ломим. Грудим их к воде, к воде! Нам Ярославича нашего отовсюду видать: островерхий шлем его золочёный сверкает на солнце, кольчуга, красный плащ на ветру реет; меч, как молния, блистает, разит! Вот видим: привстал наш богатырь на стременах, поднял обема руками меч свой, опустил — и валится шведский рыцарь под конское копыто! А Ярославич наш уж на другого всадника наринул, глядишь — и этому смерть!.. Бьётся, сечёт мечом нещадно. Конём топчет. Но всю как есть битву своим орлиным оком облетает. Видит всё. И знаем: каждого из нас видит. Злой смертью погибнуть не даст: видит, кому уж тесно станет от врагов, одолевают — туда и бросит помощь. Правит боем! А голос у него, знаешь сам, как серебряная труба боевая. Ведь стоит кругом стон, гул; щиты — в щепки, шлемы — вдребезги; обе рати орут; раненых коней ржанье; трубы трубят, бубны бьют… а князь наш кинет свой клич боевой — и мы его везде слышим! Мимо нас, новгородцев, промчится и во весь свой голос: "За господина Великий Новгород! За отечество!" И мы ему отзовёмся. И того пуще ломим!..

На кораблях у шведов, на ладьях, на лодках невесть что началось! Заторопились, паруса поднимают. А ветра нету: не море ведь! Вздуется пузом парус, да тут же и опадёт, заполощет… Крику, шуму, ругани! А толку нет никакого: отплыть не могут. Шестами в дно стали упираться, вёслами гребут — ни с места! Лодки перегрузили, те опрокинулись. Тонет народ, барахтается в Неве. А в панцире много ли поплаваешь?