Игорь Князький - Тиберий: третий Цезарь, второй Август… Страница 80

Представления о нескольких веках в истории человечества римляне заимствовали у греков. В поэме Гесиода «Труды и дни» (VIII-VII вв. до Р.Х.) были описаны пять веков: первый — золотой, когда царил Кронос (Сатурн у римлян). Это был счастливейший век. Овидий так писал о нем: «Aurea prima sata est aetas, que vindice nulla!» («Первым посеян был век золотой, не знавший возмездия); сменил его век серебряный, когда не стали люди повиноваться богам на Олимпе, за что Зевс поселил их в подземном сумрачном царстве; третий век — медный, когда люди возлюбили войну, оружие их было выковано из меди и они жестоко уничтожали друг друга; когда этот род сошел в царство теней, Зевс создал век полубогов — героев. Все они погибли в кровопролитных битвах, но за их доблесть и благородство Зевс поселил их на острове блаженных, где живут они беспечальной жизнью. Наконец, пятый век людской — железный, длящийся и ныне. В веке этом богини Совесть и Правосудие покинули людей. Они взлетели на Олимп к бессмертным богам, а людям остались одни тяжкие беды и никакой защиты от зла.

Так вот представляли себе иные римляне положение дел в империи, когда заработал в полную силу закон об оскорблении величия. Справедливо, однако, будет здесь заметить, что «золотой сатурнов век» — это первое десятилетие правления Тиберия. Оно явно для Рима было благополучнее последних лет принципата Августа с его ужасными мятежами, гибелью легионов в Германии, драматическими событиями в самой семье принцепса. Но лучшие дела Тиберия стихотворцы почему-то должным образом не воспели. А вот о нраве его жестоком писали безжалостно. И такой стишок ходил в народе:

«Ты беспощаден, жесток — говорить ли про все остальное?Пусть я умру, коли мать любит такого сынка».

Ливия Августа, кстати, сына своего любила, хотя он этим скорее тяготился, не испытывая к родительнице особо пылких сыновьих чувств.

Когда пожилой Тиберий стал умерен в вине, это, возможно, совпало с усилением процессов по оскорблению величия, что немедленно отразилось в новом обличительном стишке:

«Он позабыл про вино, охваченный жаждою крови:Он упивается ей, так же, как раньше вином.

Наконец, один из стишков встраивал Тиберия в ряд великих римских кровопийц, безжалостных к соотечественникам:

Ромул, на Суллу взгляни: не твоим ли он счастлив несчастьем?Мария, вспомни возврат, Рим потопивший в крови;Вспомни о том, как Антоний рукой, привыкшей к убийствам,Ввергнул отчизну в пожар братоубийственных войн.Скажешь ты: Риму конец! Никто, побывавший в изгнанье,Не становился царем, крови людской не пролив.

К вопросу, насколько справедливо помещать Тиберия в такой ряд, мы еще вернемся. Пока же постараемся разобраться, какой смысл автор вкладывал в свой стих. Тиберий здесь прямо не назван, но те, кто читал эти строки или слушал их, прекрасно понимали, в кого автор мстит. Ключевое слово здесь — изгнанье. Тиберий ведь его изведал и кровь Агриппы Постума, восходя к власти, пролил.

Потому здесь очевидна попытка выявить некую закономерность: стремятся к власти, проливая потоки крови те, кто в жизни изведал обиды и унижения. Для римлян изгнание — величайшее унижение и жестокое наказание. Тиберию в этом случае припоминали его ссылку на остров Родос при Августе. Особо должно отметить, что люди, достигшие или стремившиеся достичь высшей власти в Риме, проливая потоки крови, именуются царями. «Царь» для римлян понятие совершенно ужасное, и обвинение в стремлении к царскому венцу — самое убийственное в буквальном смысле слова. Обвинив в этом, убили Тиберия Гракха, пусть он и в мыслях не имел ничего подобного, а за действительное стремление к царской власти кинжалы убийц поразили великого Гая Юлия Цезаря. Употребляя слово «царь» — «rex» — автор обличительных стихов, безусловно, хотел показать, что титул принцепс в Риме уже никого не обманывает. Единовластный правитель империи — самый настоящий царь.

Тиберий, демонстрируя в начале своего правления спокойное отношение к такого рода стихотворным выпадам, долго сдерживал себя. Но действие «закона об оскорблении величия», Тиберием окончательно превращенного, по сути, в «закон об оскорблении величества» после смерти Друза в 23 г. нарастало. Тацит, Дион Кассий весьма подробно изложили действие этого печально знаменитого закона. Число процессов увеличивалось, жестокость Тиберия все более и более проявлялась. Общую трагическую картину эволюции правления пожилого принцепса беспощаднее всех, пожалуй, дал Светоний:

«Перечислять его злодеяния по отдельности слишком долго: довольно будет показать примеры его свирепости на самых общих случаях. Дня не проходило без казни, будь то праздник или заповедный день: даже в новый год был казнен человек. Со многими вместе обвинялись и осуждались их дети и дети их детей. Родственникам казненных запрещено было их оплакивать. Обвинителям, а часто и свидетелям назначались любые награды. Никакому доносу не отказывали в доверии. Всякое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов. Поэта судили за то, что он в трагедии посмел порицать Агамемнона, историка судили за то, что он назвал Брута и Кассия последними из римлян: оба были тотчас казнены, а сочинения их уничтожены, хотя лишь за несколько лет до этого открыто и с успехом читались перед самим Августом. Некоторым заключенным запрещалось не только утешаться занятиями, но даже говорить и беседовать. Из тех, кого звали на суд, многие закалывали себя дома, уверенные в осуждении, избегая травли и позора, многие принимали яд в самой курии; но и тех, с перевязанными ранами, полуживых, еще трепещущих, волокли в темницу. Никто из казненных не избежал крюка и Гемоний: в один день двадцать человек были сброшены в Тибр, среди них — и женщины и дети. Девственниц старинный обычай запрещал убивать удавкой — поэтому несовершеннолетних девочек перед казнью растлевал палач. Кто хотел умереть, тех силой заставляли жить. Смерть казалась Тиберию слишком легким наказанием: узнав, что один из обвиненных, по имени Карнут, не дожил до казни, он воскликнул: «Карнут ускользнул от меня!» Когда он обходил застенки, кто-то стал его умолять ускорить казнь — он ответил: «Я тебя еще не простил». Один муж консульского звания упоминает в своей летописи, как на многолюдном пиру в его присутствии какой-то карлик, стоявший у стола в толпе шутов, вдруг громко спросил Тиберия, почему еще жив Паконий, обвиненный в оскорблении величия? Тиберий тут же выругал карлика за дерзкий вопрос, но через несколько дней написал сенату, чтобы приговор Паконию был вынесен как можно скорее…

… Когда ему доложили, что приехал один его родосский знакомец, им же вызванный в Рим любезным письмом, он приказал тотчас бросить его под пытку, решив, что это кто-то, причастный к следствию, и, обнаружив ошибку, велел его умертвить, чтобы беззаконие не получило огласки. На Капри до сих пор показывают место его бойни: отсюда осужденных после долгих и изощренных пыток сбрасывали в море у него на глазах, а внизу матросы подхватывали и дробили баграми и веслами трупы, чтобы ни в ком не осталось жизни».{528}

Светоний рисует совершенно жуткую картину царства террора, наступившего в правление Тиберия после вполне благополучного начала. Но у него здесь берется в целом весь период, когда закон об оскорблении величия стал действовать, движимый инициативами самого Тиберия, то есть после смерти Друза. Концентрация страшных фактов в достаточно незначительном разделе — прием удачный, позволяющий создать наиболее сильное впечатление у читателя, которому теперь правление Тиберия неизбежно кажется чудовищным.

В то же время нетрудно заметить, что конкретных фактов Светоний приводит не так уж много. Это, конечно, не меняет оценки жестокости самих политических расправ, но не позволяет говорить о массовости террора. «Ни дня без казни» — не более, нежели эффектная фраза, долженствующая ввергнуть читателя в ужас и придать ему соответствующее настроение в отношении восприятия Тиберия-правителя. Те же факты, где присутствуют либо имена жертв режима, либо их действительные деяния, давшие повод к обвинению, безусловно, верны. Обратимся к важнейшему процессу — над историком, восхвалившим героев-республиканцев Брута и Кассия, под знаменами которых, как мы помним, сражался и дед самого Тиберия, отец Ливии.

Ранее в Риме не часты были процессы против свободомыслия и свободы слова. При Августе известный ритор Тит Лабиен покончил жизнь самоубийством после того, как сенат предал его сочинения сожжению за их обличительность, а ритор Кассий Север за «бесстыдные писания», также сожженные по решению сената, был сослан на остров Крит. Впрочем, Август такими крайними мерами не злоупотреблял. Сам Тиберий говорил о недопустимости подобного. Но вот в 25 году произошел роковой поворот. Мысль и слово стали подсудны. Первым и самым показательным здесь стал процесс по делу Кремуция Корда, того самого историка, о котором упоминает Светоний, назвавшего республиканцев Брута и Кассия «последними римлянами». Судей не смутило даже то обстоятельство, что Корд читал свое сочинение в присутствии Августа и последний спокойно воспринял похвалу своим смертельным врагам и отсутствие похвал Гаю Юлию Цезарю и самому себе.{529} Теперь Корду предстояло защищать свое произведение в присутствии Тиберия, сидевшего с грозно нахмуренным видом, не предвещавшем подсудимому ничего хорошего. Прекрасно понимая, что надежд на благополучный исход дела у него нет и судьба его уже решена, славный служитель музы истории Клио решил уйти из жизни с высоко поднятой головой, мужественно защищая право человека на свободу мысли и слова: