Павел Лукницкий - Ленинград действует. Книга 3 Страница 88

В Домкине, освобожденном 14 февраля, стояли дальнобойные пушки немцев, били за двадцать пять километров по партизанам. Выяснил я обстановку и пешком сюда, на хутор Глубокий Ручей.

Хочется есть. Столовая в АХО — в Домкине, но возвращаться туда уже нет сил. Надо добраться до КП армии — километров шесть — десять впереди.

Транспорта нет.

Уцелевшая изба, в которой ночую: от окна, вдоль колючей проволоки, следы на снегу. Немцы выбили окно, бежали в чем были (13 февраля). Следы — к оврагу. Русские напали со стороны дверей. В избе находилось до сорока немцев. Под окном труп немца (крестьяне узнали его), заколот штыком, руки порезаны о разбитые стекла окна. Рядом — труп красноармейца, убившего его, но застреленного другим немцем. Всего здесь осталось десять убитых красноармейцев. Слева у окна замерзшая лужа крови, немецкая каска с прилипшими волосами. Бежавшие сбрасывали сапоги, две пары лежат на снегу…

При немцах — исключительные жестокости к пленным. Оборванные, истощенные, работали на шоссе и на лесозаготовках. Если кто ослабнет, упадет, немцы ранят его и закапывают живьем. Часто нарочно ранят, чтоб закопать…

Завтра рано утром, любым способом выберусь отсюда и — дальше, к Пскову!..

Глава семнадцатая

По следам отступающего врага

В обстановке стремительного наступления — Дорога на Псков — Плюсса, Порховщина, Псковщина — В неприкосновенной деревне

(На пути от Луги к Пскову. 67-я армия. 29 февраля — 7 марта 1944 г.)

После выхода войск Ленинградского фронта к реке Нарве (2–3 февраля), после освобождения нами восточного побережья Чудского озера и — 12 февраля — Луги немецкому командованию стало ясно, что вся группа армий «Норд» на остающейся в ее руках территории Ленинградской области оказалась под угрозой окружения, так как наступающий одновременно с востока наш 2-й Прибалтийский фронт уже подошел вплотную к Старой Руссе, к Холму и, освободив Великие Луки, взял 29 января Новосокольники.

Гитлер вынужден был дать войскам группы «Норд» (18-й и 16-й армиям) приказ: немедленно отступить к Пскову и к укрепленному району восточнее реки Великой. Боясь лесов, где повсюду был партизанский край, ведя ожесточенные бои с партизанами вдоль дорог, гитлеровцы с насиженных мест бежали, преследуемые Красной Армией, двинувшейся повсеместно с 18–22 февраля в новое наступление. К 1–3 марта это новое наступление было по приказу ставки на главных направлениях приостановлено, так как наши коммуникации опять растянулись почти на две сотни километров, не хватало боеприпасов и нужно было подтянуть подкрепления. Гитлеровским войскам перед тем удалось закрепиться на новых рубежах — на внешних обводах перед Псковом и дальше на юг — восточнее реки Великой, к Новоржеву и далее — к Белоруссии.

Вот в этот период беспорядочного немецкого отступления гитлеровцы, оставляя за собой мертвую «зону пустыни», не считаясь ни с какими законами войны, принципами морали, человеческими чувствами, осатанев, бандитствуя с особенным изуверством, зверски истребляли, сжигали живьем женщин и детей в уничтожаемых ими населенных пунктах, расстреливали и мирное население, и — тысячами — заключенных в концентрационные лагеря военнопленных, и всех тех угоняемых в немецкое рабство людей, которых не успевали отправить дальше — в Германию…

В этот период я с частями стремительно преследующей врага 67-й армии находился в пути от Луги к реке Великой и к Пскову.

Три недели, считая от прибытия в Лугу, — с 23 февраля по 12 марта — скитался я по заваленным снегами полям и лесам лужских районов и Псковщины. Двигаясь то в кузовах грузовиков, то на лафете пушек, на танках и самоходных орудиях, а больше всего — пешком, ночуя в снегу, среди тесно прижавшихся друг к другу бойцов, изредка проводя ночи в так же набитых людьми шалашах, в засугробленных подвалах исчезнувших изб или в застрявших на пути автофургонах, я, как великое чудо в снежной пустыне, встречал иногда уцелевшие отдельные, избы или даже деревни, сохраненные кое-где в глубине лесов партизанами. Конец февраля и начало марта были морозными, дни — яркими, солнечными, снежные просторы слепили глаза; ночи — ветреными и звездными.

Какая-нибудь разысканная под снегом траншея служила в такие ночи убежищем для рот и для батальонов, — предельно усталые и промерзшие люди наваливались в них друг на друга, чтобы хоть чуть обогреться в невероятной давке. По утрам, когда солнце смягчало крепкий мороз, я порой раздевался на снегу догола, чтобы вытрясти из одежды иззудивших все тело мое насекомых, от которых избавления никому не было. Но то, что я стремился увидеть, услышать, запечатлеть в своих полевых тетрадях и в своей памяти, представлялось мне таким нужным, важным, необходимым для всех грядущих времен истории, что, ни с чем не считаясь, я длил и длил дни этих своих блужданий, не в силах оторваться от всего волнующего меня, что встречалось ежечасно на моем запутанном, казалось, нескончаемом пути.

Как великая милость судьбы, выпадали мне иной раз ночевки на полу в переполненных людьми избах или на грудах хвороста у армейских костров… Из того многого, что мне удалось записать в этом месяце, я публикую сейчас только очень малую часть.

29 февраля

Я в пути, — «голосуя», пересаживаясь на что придется.

Дорога на Псков — прямое, широкое, асфальтированное, заваленное сейчас разрыхленным, грязным снегом шоссе. Как принимает притоки большая река, так это шоссе принимает в себя множество узких проселочных дорог и тропинок, выходящих из глуби дремучих лесов. Там, в лесных деревнях и селах, хозяевами уже давно были партизаны.

Сила лесных жителей с каждым днем росла. И наконец, под напором Красной Армии, истребляемые партизанами, немцы побежали к шоссе, потекли по нему вспять, к Пскову, сплошным разношерстным потоком. Их бомбила с воздуха советская авиация, их настигали наши танки и артиллерия, их изничтожали с флангов соединяющиеся в лесах с партизанами наши армейские лыжники и пехотинцы.

Обреченные на погибель «завоеватели» жгли дотла деревни, сжигали в избах не успевших укрыться в лесу крестьян. Взрывали мосты, закладывали под полотно шоссе фугасы, уничтожали линии связи, насыщали минами каждый метр оставляемого ими пространства. Почти все деревни и села, стоявшие на самом шоссе, исчезли. Вдоль обочин шоссе чернеют обломки машин и замерзшие, закостенелые трупы гитлеровцев…

Сожженное до основания Милютино…

Цветущим было это большое село Милютино. Издали кажется: цело оно и сейчас. На высоких березах покачиваются скворечни. Сквозистые плетни делят село на ровные прямоугольники. Тонкие журавли поднимаются над колодцами. По задам села стоят бани. Но въезжаешь в село — ужасаешься: в нем нет основного, в нем нет ни одного дома. На их месте — квадратные пепелища, груды рассыпанных кирпичей. Жить негде. Зона пустыни!

Березовая аллея на Большие Льзи. На объезде впереди застряла машина. Ее облепили, как муравьи, вытащили, вынесли на руках. А я пока разговаривал с девушками. Они — скрывавшиеся в лесах жительницы деревень Большие Льзи и Малые Льзи. «Правда ли, что у вас сожжены живьем люди?» — «Правда! Сто тридцать человек, семьями в обеих деревнях. Даже кошек на заборы вешали, обрубали хвосты, расстреливали!.. А мы чудом живы!»

…Николаевка — ни одного дома, разоренная церковь, дорога на Уторгош.

Щирск — сожжен совершенно. Теребуни сожжены. Хрезино тоже. Вот — река, пробка, пушки. Переправа. Деревня Заплюсье. Из сорока трех домов сожжено сорок. Карательный отряд действовал две ночи, на рождество. Угнали в Германию девушек и ребят.

Везде следы боев, взорванные мосты, объезды — по фугасным воронкам.

Разбитые танки и орудия. Собранные лыжи. Надписи: «С дороги не сходить, мины!» Остатки автомашин. Идущие к фронту наши тягачи с огромными (202-миллиметровыми) пушками — их много. Бегущие грузовики…

Область сплошных пепелищ… Та часть населения, которая уцелела в лесах, возвращается, — тянутся в одиночку по дороге, со скарбом за спиной.

Тянутся пешком и красноармейцы. Но большие участки дороги — пустынны, безлюдны…

Плюсса — полуразрушенная, полусожженная. Взорванный мост. Поиски дороги, среди руин и пепелищ. Нет людей, кто указал бы. Хожу взад и вперед, ища. Разрушенные, прогорелые каменные дома. Безлюдно везде. Одинокий старик, роющийся в ломе. Указал дорогу. Иду, отчаиваясь от усталости, в одиночестве — по мертвой дороге. До совхоза «Курск» — пять километров.

Березовая разбитая дорога, лесистые бугры и холмы, живописная местность. В совхозе та же полная неопределенность: где, кто, что… Группа красноармейцев, офицер. Узнаю: 67-я армия идет в обход Пскова с левого фланга, занимать Псков должна 42-я. Но где КП и как туда добираться, никто не знает. Ближайший, 116-й корпускилометров за пятьдесят, в совхозе «КИМ».