Виктор Петелин - История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции Страница 89

Биографы и исследователи В.Я. Брюсова считают, что он принял как Февральскую, так и Октябрьскую революцию. Сотрудничал с органами советской власти, работал в издательствах, писал приветственное письмо наркому А.В. Луначарскому. Но это только внешние обстоятельства, которые невозможно отрицать. Стоит на эти вопросы посмотреть поглубже. В. Брюсов начал свою литературную деятельность тогда, когда Лев Толстой заявил, что Россия накануне «великого поворота», уходит ХIХ век, приходит ХХ. В. Брюсов воспринимал и символизм, и революцию 1905 года, и Первую мировую войну, и две произошедшие революции как этапы этого «великого переворота». Стоит лишь посмотреть его последние статьи «Пролетарская поэзия», «Смысл современной поэзии», «Почему должно изучать Пушкина?», «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии», как можно убедиться в том, что В.Я. Брюсов остался верен своим прежним взглядам, что незыблемы основы русского классического наследства, а новая литература должна их продолжать.

9 октября 1924 года В.Я. Брюсов скончался от крупозного воспаления легких.

Брюсов В.Я. Собр. соч.: В 3 т. М. 1997.

Брюсов В.Я. Сочинения: В 2 т. М., 1987.

Ашукин Н., Щербаков Р. Брюсов. М., 2006.

Брюсов. Дневники, 1891–1900. М., 1927.

Часть четвёртая. Литературное движение 20-х годов (продолжение)

Постепенно из революционной России стали уезжать в эмиграцию самые обеспеченные, знатные, противостоящие большевистскому режиму пролетарской диктатуры. Образованные и богатые люди России думали о бегстве, лишь у некоторых ещё теплилась надежда, что всё обойдётся. Но людей по-прежнему хватали и доставляли в ЧК.

Николай Бердяев, в квартире которого собирались единомышленники и свободно рассуждали на различные философские, литературные темы, в частности, спорили о том, Антихрист ли Ленин, но пришли к выводу, что «Ленин не антихрист, но предшественник антихриста», более всего «дорожил тем, что в период очень большого гнёта над мыслью был где-то центр, в котором продолжалась свободная мысль» (Самопознание. С. 234). Как инициатор и председатель Вольной академии духовной культуры, просуществовавшей три года с 1919 по 1922 год, Бердяев был вызван в ЧК, где он показал бумагу о регистрации академии, подписанную Каменевым, был допрошен и отпущен. «Однажды, когда я сидел во внутренней тюрьме Чека, в двенадцатом часу ночи меня пригласили на допрос, – вспоминал Бердяев. – Меня вели через бесконечное число мрачных коридоров и лестниц. Наконец, мы попали в коридор более чистый и светлый, с ковром, и вошли в большой кабинет, ярко освещённый, с шкурой белого медведя на полу. С левой стороны, около письменного стола, стоял неизвестный мне человек в военной форме с красной звездой. Это был блондин с жидкой заострённой бородкой, с серыми мутными и меланхолическими глазами; в его внешности и манере было что-то мягкое, чувствовалась благовоспитанность и вежливость. Он попросил меня сесть и сказал: «Меня зовут Дзержинский». Это имя человека, создавшего Чека, считалось кровавым и приводило в ужас всю Россию. Я был единственным человеком среди многочисленных арестованных, которого допрашивал сам Дзержинский. Мой допрос носил торжественный характер, приехал Каменев присутствовать на допросе, был и заместитель председателя Чека Менжинский, которого я немного знал в прошлом; я встречал его в Петербурге, он был тогда писателем, неудавшимся романистом. Очень выраженной чертой моего характера является то, что в катастрофические и опасные минуты жизни я никогда не чувствую подавленности, не испытываю ни малейшего испуга, наоборот, я испытываю подъём и склонность переходить в наступление. Тут, вероятно, сказывается моя военная кровь (прадед Бердяева – генерал-аншеф Н.М. Бердяев. – В. П.). Я решился на допросе не столько защищаться, сколько нападать, переведя весь разговор в идеологическую область. Я сказал Дзержинскому: «Имейте в виду, что я считаю соответствующим моему достоинству мыслителя и писателя прямо высказать то, что я думаю». Дзержинский мне ответил: «Мы этого и ждём от вас». Тогда я решил начать говорить раньше, чем мне будут задавать вопросы. Я говорил минут сорок пять, прочёл целую лекцию. То, что я говорил, носило идеологический характер. Я старался объяснить, по каким религиозным, философским, моральным основаниям я являюсь противником коммунизма. Вместе с тем я настаивал на том, что я человек не политический…» Бердяев не назвал на допросе ни одного имени. И вскоре Дзержинский освободил его и ночью попросил проводить Бердяева домой. «Дзержинский произвёл на меня впечатление человека вполне убеждённого и искреннего. Думаю, что он не был плохим человеком, и даже по природе не был человеком жестоким. Это был фанатик. По его глазам, он производил впечатление человека одержимого. В нём было что-то жуткое. Он был поляк, и в нём было что-то тонкое. В прошлом он хотел стать католическим монахом, и свою фанатическую веру он перенёс на коммунизм», – завершил Бердяев свои воспоминания (Там же. С. 239).

Н.А. Бердяев насильственно был выдворен из России осенью 1922 года.

Иван Бунин начал свои записки «Окаянные дни» в начале января 1918 года. Но ещё осенью 1917 года вспоминает разговор с Алексеем, «караульщиком и сапожником», который пророчествовал, что «по истинной совести вам скажу, – будут буржуазию резать, ах будут!».

Иван Бунин был свидетелем московских событий революционного периода. В Кремле принимались какие-то постановления, занимались переговорами с немцами о заключении мира или перемирия, но по-прежнему собирались на заседания «Книгоиздательства писателей», по-прежнему работал Литературно-художественный кружок.

Бунин бывал и на «Средах», куда, к Телешову, приходили молодые, а теперь знаменитые писатели Горький, братья Бунины, Куприн, Вересаев, Леонид Андреев, Шаляпин, Качалов. Теперь тоже много молодых, Маяковский, сбросивший своё бунтарство и державшийся довольно пристойно, «хотя всё время с какой-то хамской независимостью» и «щеголявший стоеросовой прямотой суждений».

5 февраля 1918 года на очередном заседании «Среды» читали Илья Эренбург и Вера Инбер. Бунин тут же приводит эпиграмму Александра Кайранского об этих выступлениях:

Завывает Эренбург,Жадно ловит Инбер клич его,Ни Москва, ни ПетербургНе заменят им Бердичева.

Все записи Бунина, его подслушанные мимоходом разговоры в трамвае, на митингах, при случайных встречах пронизаны неприятием кремлёвских большевиков: с первого февраля большевики ввели новый календарь, прибавив к старому тринадцать дней, его возмущает наступление немцев и обывательские ожидания прихода в Петроград и Москву немцев, которые могут навести порядок, по мнению некоторых граждан, немец-то, «говорят, тридцать главных евреев арестовал», а «мы народ тёмный». Приехавший из Симферополя критик А. Дерман рассказывает, что там творится «неописуемый ужас», «солдаты и рабочие «ходят прямо по колено в крови». Какого-то старика полковника живьём зажарили в паровозной топке.

16 февраля 1918 года под председательством Мельгунова в Художественном кружке заговорили о протесте против большевистской цензуры, договорились до того, что идеолог «экономизма» госпожа Екатерина Кускова – её газета «Власть народа» была оппозиционной кремлёвской диктатуре пролетариата – предложила в знак протеста вообще не выпускать газет, но после этого стали говорить о близком конце большевиков, дескать, комиссар Фриче уже вывез вещи из Москвы, значит, скоро придут немцы.

Ночью того же дня Бунин, разбирая свои рукописи, заметки, решил, что пора собираться на юг. На следующий день Бунин увидел расклеенные афиши, «уличающие Троцкого и Ленина в связи с немцами, в том, что они немцами подкуплены». Спрашивает Клёстова-Ангарского, близкого к большевикам:

«– Ну, а сколько же именно эти мерзавцы получили?

– Не беспокойтесь, – ответил он с мутной усмешкой, – порядочно…»

Любопытна и следующая запись: «19 февраля. Коган рассказывал мне о Штейнберге, комиссаре юстиции: старозаветный, набожный еврей, не ест трефного, свято чтит субботу…»

В различных газетах написано, что «Троцкий – немецкий шпион», а в другой газете напечатали статью Ленина: «ничтожная и жульническая», уверяет Бунин, «то интернационал, то «русский национальный подъём».

Бунина многое беспокоит потому, что утрачена моральная стойкость Русского государства. Русский человек, оказавшийся в тяжелейших условиях, пытаясь приспособиться, чаще всего занимается не тем, чем ему подобает заниматься. Бунин внимательно следит за литераторами, с которыми был дружен, и полностью разочарован их приспособленчеством. 2 марта он делает такую запись: «Новая литературная низость, ниже которой падать, кажется, уже некуда: открылась в гнуснейшем кабаке какая-то «Музыкальная табакерка» – сидят спекулянты, шулера, публичные девки и лопают пирожки по сто целковых штука, пьют ханжу из чайников, а поэты и беллетристы (Алешка Толстой, Брюсов и так далее) читают им свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные. Брюсов, говорят, читал «Гавриилиаду», произнося всё, что заменено многоточиями, полностью. Алешка осмелился предложить читать и мне, – большой гонорар, говорит, дадим… Читал новый рассказ Тренёва (1876–1945. – В. П.) (Батраки). Отвратительно. Что-то, как всегда теперь, насквозь лживое, претенциозное, рассказывающее о самых страшных вещах, но ничуть не страшное, ибо автор не серьёзен, изнуряет «наблюдательностью» и такой чрезмерной «народностью» языка и всей вообще манеры рассказывать, что хочется плюнуть. И никто этого не видит, не чует, не понимает, – напротив, все восхищаются. «Как сочно, красочно!»