Соломон Волков - История культуры Санкт-Петербурга Страница 9

Это стремление говорить с Европой «на равных», пусть даже и под аккомпанемент пушек, весьма типично и для последующих поколений русских писателей, включая даже наиболее западноориентированных из них, вроде Николая Гумилева.

Ключевский, один из проницательнейших дореволюционных русских историков, всегда настаивал, что «сближение с Европой было в глазах Петра только средством для достижения цели, а не самой целью», и напоминал, что главной задачей легендарных путешествий Петра в Западную Европу была кража новейшей технологии и сманивание в Россию высококвалифицированных европейских специалистов.

Вот почему, завоевав выход к Балтийскому морю, Петр не воспользовался как своей базой ни Ригой, ни Либавой, ни Ревелем, хотя их позиции, не говоря уж о климате, были куда более благоприятными для контактов с Западом. Петр хотел начисто порвать с прошлым. Но осуществлять этот разрыв он хотел на своих условиях, полностью контролируя эксперимент. Ему не нужен был испытательный полигон, уже «испорченный» связями с Западной Европой. Островок в устье Невы казался идеальной лабораторией.

Первый домик Петербурга – для себя, из двух комнат и чулана, служившего спальней, был срублен из обтесанных сосновых бревен самим Петром с помощью солдат за три майских дня 1703 года. (Его стены тут же раскрасили под кирпич, чтоб больше напоминало милый сердцу царя Амстердам.) Геометрия застройки нового города была вначале камерной, почти домашней – ее легко было обозреть. (Хотя в отличие от естественно возникавших городов, традиционно строившихся на возвышенностях, Петербург был заложен на местности, легко затопляемой при наводнениях, – решение, как вскоре обнаружилось, безрассудное.)

С каждым днем, с каждым месяцем аппетит царя рос, планы становились все грандиознее. Амстердам как образец был отброшен. Петру теперь виделся северный Париж или Рим, но расчерченный по линейке, с широкими и прямыми «першпективами» (pro-specto, смотреть вдаль): чтобы был весь открыт и просматривался насквозь. Главная такая «першпектива», Невская, была сооружена в 1715 году.

Для осуществления этих сменяющих один другой планов десятки тысяч людей сгонялись в дельту реки Невы. Это была пестрая экзотическая армия – мужики, солдаты, осужденные преступники, пленные шведы и татары. Для них не было ни жилья, ни еды, ни инструментов; выкопанную землю они переносили в собственной одежде. Под проливным дождем, заедаемые полчищами комаров, эти несчастные забивали деревянные сваи в болотистую почву. Сколько их умерло от голода, болезней и непосильного рабского труда? Вероятно, сотни тысяч. Петра это не интересовало, и поэтому никто не считал.

Позднее историограф Карамзин вздыхал: «Les grands hommes ne voient que le tout»[4] и расшифровывал свой вздох: «Петербург основан на слезах и трупах».

Ему вторит суровый Ключевский: «Едва ли найдется в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге… Петр называл новую столицу своим «парадизом»; но она стала великим кладбищем для народа».

Петр терроризировал не только простых строителей Петербурга. Прославленный французский архитектор Леблон, автор генерального плана строительства Петербурга, по словам Якоба фон Штелина, «был бит царем и вскоре умер». Страшились Петра, как никогда не страшились собственных правителей, и прочие иностранцы – итальянцы, немцы, голландцы, – участвовавшие в создании «Нового Рима». («Все дрожало, все безмолвно повиновалось». – Пушкин.)

На головы замордованных и ошарашенных подданных Петра сыпались дюжины свирепо сформулированных указов, призванных убыстрить и упорядочить возведение царского идеального города: о новых и новых рекрутах; о свезении в Петербург всех русских каменщиков; о запрещении строить каменные дома где бы то ни было, кроме Петербурга; о типовых, строго регламентированных постройках для «благородных», «зажиточных» и «подлых людей»; об обязательном привозе на судах и сухим путем камней для мощения улиц своего «парадиза», с точным числом нужных камней (за каждый недовезенный камень взыскивался огромный штраф).

Один типичный указ за подписью Петра, изданный с целью уберечь деревянные мостовые Петербурга, гласил: «…чтоб с сего времени впредь скобами и гвоздями, чем сапоги мужские и женские подбивали, никто не торговал и у себя их не имел; также и никто, какого б чину кто ни был, с таким подбоем сапогов и башмаков не носили; а ежели у кого с таким подбоем явятся сапоги или башмаки, и те жестоко будут штрафованы, а купеческие люди, которые такие скобы и гвозди держать будут, сосланы будут на каторгу; а имение их взято будет…»

Пушкин, по мнению которого Петр I «презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон», констатировал: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом».

Царский кнут свистел вовсю, но зато и город рос как в сказке. Провозглашенный в 1717 году новой столицей России, в 1725 году, к концу царствования Петра I, он занимал площадь 20 квадратных верст, и жило в нем свыше 40 тысяч человек, что составляло восьмую часть всего городского населения России. Император воздвиг себе – как он того и хотел – неслыханный прижизненный памятник: не пирамиду, не дворец, не храм – целый город, затмивший старую Москву.

Под ревнивым и не терпящим промедлений присмотром Петра, когда, как правило, один архитектор начинал строительство здания, второй продолжал, а третий заканчивал, были построены Петропавловская крепость и Адмиралтейство с их острыми гордыми шпилями, Двенадцать коллегий (учрежденных Петром министерств европейского образца) и разбит Летний сад. Так возник знаменитый стильный четырехугольник, на протяжении последующих полутора столетий задававший камертон застройке Петербурга.

Государственные учреждения должны были строиться с достойной великой империи пышностью, но сам император по-прежнему предпочитал простые покои, в которых все было функционально. В доме Петра в Летнем саду была устроена токарная мастерская, на двери которой царь вывесил следующее объявление: «Кому не приказано, или кто не позван, да не входит сюда не только посторонний, но ниже служитель дома сего, дабы хотя сие место хозяин покойное имел. Петр».

Развлекаться Петр отправлялся в самый пышный петербургский дом – каменный дворец Меншикова, первого губернатора столицы. (Как характерно, что им стал бывший продавец пирожков, а затем денщик царя – человек безродный, но деятельный, вороватый, веселый и блестящий.) В огромные окна дворца, стоявшего на Васильевском острове, на самом берегу Невы, лились свет и воздух. В большой парадной зале вдоль стен стояли столы, способные, если нужно, выдержать целого жареного быка.

Жрали много, пили еще больше. По зале разъезжал толстяк шут на маленькой лошадке, всякий раз, когда царь изволил осушить кубок, стрелявший из пистолета. По этому сигналу на набережной немедленно раздавался оглушительный залп пушек, покрывавший восторженный рев совершенно пьяного петровского окружения. Один иностранный гость заметил, что таким образом пороху изводилось больше, чем при штурме крепости.

Петр сам разрезал вносимые один за другим огромные пироги. Однажды из такого пирога выскочила карлица, совершенно нагая и украшенная красными лентами. Царь был в восторге, гости тоже: они знали, что Петр обожает карлиц, шутов и гротескных уродов, которых при русском дворе были десятки.

Нажравшись, плясали до двух часов ночи. Физически неутомимый Петр увлекался энергичными европейскими танцами и принуждал прыгать своих приближенных: это входило в его программу цивилизации русского общества. Особенно настойчиво заставлял царь танцевать больных подагрических стариков: его забавляли их мучения. (Так Сталин впоследствии заставлял прыгать вприсядку толстого, одышливого Хрущева.)

Отдышавшись, вновь садились за стол продолжать пьянство до утра. Ни уехать домой, ни даже просто выйти из зала никто не смел без разрешения Петра. Сваливались под стол и тут же засыпали иностранные послы. Гости мочились прямо на них, а Петр держал при этом свечу.

Он вообще не отличался брезгливостью. Пушкин в своих исторических записях, объединенных им под английским заголовком «Table-Talk», приводит следующую историю: «Однажды маленький арап, сопровождавший Петра I в его прогулке, остановился за некоторою нуждой и вдруг закричал в испуге: «Государь! Государь! Из меня кишка лезет!» Петр подошел к нему и, увидя, в чем дело, сказал: «Врешь: это не кишка, а глиста!» – и выдернул глисту своими пальцами». И Пушкин заключает: «Анекдот довольно не чист, но рисует обычаи Петра».

Подспудная ненависть к новому городу вылилась в народные легенды и предсказания, возникавшие – уникальный случай в истории городов! – одновременно со строительством Петербурга. Согласно одной, быть может, самой популярной из них, сосланная Петром в монастырь его первая жена Евдокия прокляла новый город: «Санкт-Петербурху пустеет будет!» Из уст в уста передавался рассказ о кикиморе, страшном сказочном существе, прыгавшем на колокольне Троицкой церкви (следует помнить, что Петербург был заложен в Троицын день). Это тоже предвещало скорое уничтожение Петербурга, причем сама природа подсказывала, откуда придет гибель: повторявшиеся почти каждый год наводнения наносили городу страшный ущерб.