Евгений Анисимов - Женщины на российском престоле Страница 9

Екатерина проиграла. Теперь мы знаем, что на протяжении нескольких лет она, пользуясь своим влиянием на мужа, вела тайную интригу против… собственной дочери Анны. Эта умная, красивая девушка слыла любимицей отца и, по мнению многих наблюдателей, император думал о том, чтобы передать престол ей. Есть факты, говорящие, что именно в пользу Анны он подписал завещание после неожиданной смерти царевича Петра Петровича. Екатерина же стремилась выдать Анну замуж за кого-нибудь из иностранных принцев и тем самым освободить место для себя. И царица добилась своего. Накануне ее коронации в Москве весной 1724 года Петр переписал завещание на своего «друга сердешненького». Именно Екатерина должна была стать его преемницей.

Цесаревна Анна Петровна

Дело Монса все изменило. Французский посланник Кампредон писал в своем донесении, что Петр стал подозрителен и суров, он «сильно взволнован тем, что среди его домашних и слуг есть изменники. Поговаривают о полной немилости князя Меншикова и генерал-майора Мамонова, которому царь доверял почти безусловно. Говорят также о царском секретаре Макарове, да и царица тоже побаивается. Ее отношение к Монсу было известно всем, и хотя государыня всеми силами старается скрыть свое огорчение, но оно все же ясно видно и на лице, и в обхождении ее. Все общество напряженно ждет, что с ней будет». Договором с голштинцами и проведенным в тот же день обручением жениха и невесты Петр решил для себя головоломную династическую задачу. Росчерком пера он лишил жену-изменницу права наследования, а также закрыл путь к престолу своему девятилетнему внуку Петру Алексеевичу – сыну царевича Алексея.

Пятидесятидвухлетний царь, рассчитывая прожить еще хотя бы несколько лет, надеялся дождаться вожделенного внука от дорогой ему Анны, чтобы призвать его в Россию и сделать своим наследником. Это было реально исполнимо – ведь 10 февраля 1728 года Анна и в самом деле родила мальчика Карла Петера Ульриха, впоследствии призванного-таки его теткой – императрицей Елизаветой и объявленного наследником русского престола Петром Федоровичем. Только Петр до этого дня не дожил, ему не суждено было дождаться внука – смерть вслед за изменой уже в который раз смешала все его карты. Император умер под утро 28 января 1725 года в мучениях, физических и душевных, так ничего и не решив.

Каструм долорес

Смерть Петра потрясла Петербург, страну, отозвалась в столицах других государств – друзей и врагов России. Умер великий монарх, правивший страной долгие тридцать пять лет. Краток был век человека XVIII столетия – немногие доживали до сорока лет, и поэтому большая часть тех, кто провожал императора в последний путь, родились и выросли уже при нем. Но с его смертью закончилось не только бесконечное царствование – уходила в прошлое целая эпоха. И люди ощущали это как крушение прежнего порядка. Он хоть и плох, но они привыкли, приспособились к нему и тяжело переносили саму мысль о неизбежности грядущих перемен.

Горе было всеобщим. Берхгольц записал в свой дневник, что даже гвардейцы рыдали как дети. «В то утро не встречалось почти ни одного человека, который бы не плакал или не имел глаз, опухших от слез». Вскоре известие о смерти царя дошло до Москвы, и траурные удары колоколов созвали москвичей в приходские церкви. Современник вспоминает, что когда стали читать манифест о смерти императора, начались такие вопли и рыдания, что еще долго не были слышны слова манифеста. В этом нет преувеличения – так устроены люди, так живет и чувствует толпа. Она еще вчера злословила о неприличном браке царя с портомоей, ругала его суровые указы, проклинала его налоги. Теперь она так же искренне рыдала об Отце, оставившем сиротами целый народ.

Каждый житель Петербурга мог проститься с великим покойником: на сорок дней тело Петра было выставлено в «Каструм долорес» – траурном зале Зимнего дома. Дворяне и холопы, солдаты и мастеровые, работные и купцы бесконечным потоком шли проститься с Петром Великим. Их было так много, что несколько раз пришлось менять протертое ногами черное сукно дорожки, по которой мимо гроба проходили притихшие люди, чтобы поцеловать мозолистую руку царя. Траурный зал поражал входивших с Зимней набережной роскошью и печалью. Золотые шпалеры, скульптуры, пирамиды, золоченый балдахин – все, что для простого человека было символом беспечной и радостной жизни, теперь было затянуто крепом, погружено в печальную полутьму, тускло поблескивая при свете траурных свечей. Люди подходили к гробу и видели своего Отца преображенным и незнакомым. Раньше вечно спешащий по улицам города со своей знаменитой палкой в руке, в потертом камзоле, стоптанных грубых башмаках и заштопанных женой чулках, теперь он был тих и неузнаваем: в золотом гробу лежал высокий человек в роскошном платье и кружевах. Этой роскошью одеяния покойного, гроба, зала всем напоминалось: «Кесарю – кесарево», как бы ни был прост и неприхотлив этот кесарь в обыденной жизни. Возле гроба ежедневно по много часов подряд сидела императрица, и слезы не просыхали на ее щеках. Ее горе видел весь Петербург, и в этом была не только необходимая власти публичность печали – Екатерина действительно страдала. 4 марта пришла новая беда: умерла от кори царевна Наталья – младшая дочь Екатерины и Петра. Ей было всего шесть лет. Ее маленький гроб был также выставлен для прощания.

Рано утром 10 марта пушечный выстрел возвестил о начале последнего путешествия великого императора. Народ повалил на Дворцовую набережную. Как писал современник, в тот день крупными хлопьями падал снег, сменявшийся градом. Было холодно, ветрено и, как всегда у зимней Невы, неуютно…

Печальный ужас

В три часа дня гроб с телом Петра начали выносить через отворенное окно Зимнего дома – ни в одну дверь он не проходил – и по специально построенному крыльцу и лестнице спустили на набережную. Процессию открывали 48 трубачей и 8 литаврщиков. Протяжные звуки полковых труб и грохот литавр и барабанов полков, стоявших вдоль Невы, задали траурный мотив. В этот момент в толпе послышались рыдания. А народу собралось множество. Вдоль всей набережной, в окнах, на крышах, вдоль перил построенного через Неву моста толпились тысячи петербуржцев, с жадным вниманием глядя на то, чего еще никогда не случалось в России, – хоронили императора! Печаль прощания смешивалась с любопытством зрителей уникального траурного спектакля, в котором участвовали сотни необычно одетых людей. Шествие было красочным: вслед за знаменами с гербами всех земель империи несли различные аллегорические эмблемы. Среди них бросалась в глаза одна, наиболее характерная для Петра: «Резец (то есть скульптор. – Е. А.), делающий статую». Это был точный символ реформ, преобразований, образ грандиозного эксперимента: новую Россию, как Пигмалион Галатею, по живому высекал великий император.

А как впечатляющ был величественный крестный ход сотен церковников в белых траурных ризах, с качающимися на ветру хоругвями и слаженным заунывным хором певчих! Восьмерка лошадей в черных попонах влекла траурные сани с золотым гробом Петра. Впереди вели любимую лошадь императора – «обер-пферд», несли привезенные из старой столицы символы царской власти и награды императора: государственные мечи, скипетр, державу, корону, кавалерии заслуженных «господином адмиралом» орденов. Екатерина в сопровождении ассистентов шла сразу за гробом. Ее лицо было скрыто черной вуалью. Следом двигались родственники и приближенные, придворные, слуги. Не было человека, который остался бы равнодушен к этому торжественному и мрачному шествию. Люди были подавлены траурными мелодиями полковых оркестров, глухим рокотом барабанов, тяжкими ударами литавр, пением церковников, блеском и бряцанием оружия, поднимающимся к небу дымом десятков кадил. Непрерывный звон церковных колоколов несся над Невой, уходил в низкое небо. Все шумы и звуки через равные промежутки времени заглушались пушечной стрельбой. Эти залпы производили особенно гнетущее впечатление: на протяжении всей многочасовой церемонии раздавались мерные – через минуту – выстрелы с болверков Петропавловской крепости. И удары этого гигантского метронома разливали во всех, как писал Феофан Прокопович, «некий печальный ужас». Уже при свете факелов гроб внесли в деревянную церковь, стоявшую посреди недостроенного Петропавловского собора. Надо всем возвышалась огромная колокольня со шпилем и часами с боем, а стены собора не поднялись еще даже на высоту человеческого роста. Это был тоже символ петровской России – «недостроенной храмины», как назвал ее позже Меншиков.

«Что се есть? До чего мы дожили, о россияне?»

Гроб поставили на помост, началась панихида. «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!» Вперед вышел Феофан Прокопович и сказал «Слово на погребение Петра Великого». Много речей произнес архиепископ за свою жизнь, но эта была самая лучшая в творчестве этого волшебника слова. Хорошо поставленным голосом, с подкупающе искренней интонацией он кратко и очень сильно выразил чувства своих слушателей, до конца еще не осознавших, что же происходит: «Что се есть? До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем! Не мечтание ли се? Не сонное ли нам привидение? Ах, как истинная печаль! Ах, как известное нам злоключение! Виновник бесчисленных благополучий и радостей, воскресивший аки из мертвых Россию и воздвигший в толикую силу и славу – родивший и воспитавший, прямой сей Отечества своего отец… противно и желанию, и чаянию окончал жизнь».