Василий Потто - Кавказская война. Том 3. Персидская война 1826-1828 гг. Страница 9

Я задумался. “Постой,– говорю,– я пойду и передам твои слова моим односельчанам. Захотят они сдаться – их воля; не захотят,– не прогневайтесь, берите силой”.

Пошел я, а из моих земляков никто и слушать не хотел о сдаче; все поклялись, что умрут до последнего. Тогда я вошел в башню и крикнул из окна, чтобы Халил отъезжал, не то будем стрелять.

Отъехал он; а минут через десять, глядим,– курды идут на приступ. Халил впереди всех, так и вертится на коне под самой башней. Не выдержал я, крикнул:

“Послушай, Халил-хан, отъезжай, не то будет хуже. Я давно бы убил тебя, да не хочу, помню твою хлеб-соль... Не веришь?.. Смотри...”

Я выстрелил, и Халил покатился наземь. Он-то, ничего, уцелел, а лошадь под ним я убил наповал.

“Вот видишь,– закричал я,– оставь же нас в покое; все равно мы не сдадимся, а пойдете на приступ,– много перебьем ваших”.

Нечего было делать курдам, постояли они, постояли, да и ушли ни с чем; потом уж огляделись мы, а скота да с полдюжины малых ребят не хватает,– видно, как-нибудь попали в куртинские лапы...”

Как только персияне ушли, Хазар поспешил опять в Гумры, чтобы выпросить на защиту деревни ружей и пороха. Но Гумрам уже было не до Харума: крепость сама с часу на час должна была ожидать нападения.

К вечеру 18 июля из Гумр увидели на далеких горах какие-то двигавшиеся массы. Хазар вызвался съездить и узнать, русские ли это или персияне. С большой осторожностью пробрался он оврагами и увидел отряд Северсамидзе, приближавшийся к Малому Караклису, который теперь лежал в развалинах. Хазар пошел вместе с войсками.

“Страшно было смотреть на Караклис,– рассказывал впоследствии Хазар,– когда Дели-князь вошел в несчастное селение. По улицам кровь, обезглавленные, еще не убранные трупы, стоны умирающих и вопли живых, убивавшихся над родными мертвецами. Едва показался русский отряд и впереди Северсамидзе, ехавший на дрожках, как женщины и ребятишки бросились к нему с упреками, что он не успел спасти их. Ожесточение толпы было так велико, что женщины стали кидать в князя камнями, из которых один попал ему в голову. Чтобы защититься от обезумевшего населения, князь спрятался под экипаж и крикнул Хазару: “Да уйми же ты этих дураков! Скажи им, что я не виноват в их разорении. Я сам ничего не знал о кизильбашах; они, не объявляя войны, разбойнически напали на нас, и я, как только управился с сардарем, сейчас же поспешил к ним на помощь. Жалею очень, что опоздал, но клянусь, что отомщу за них”. Странно и смешно было видеть мне,– говорил Хазар,– как этот Дели-князь, богатырь и телом и, душой, никогда ничего не боявшийся, спрятался под дрожки от баб и ребятишек...” С большим трудом растолковал он наконец жителям, в чем дело, и несколько успокоил их.

Из Караклиса отряд двинулся в Гумры. Он вступил в него, однако, уже ввиду трехтысячной персидской конницы и только после шестичасовой перестрелки.

Одновременно с Мираком персияне напали и на Балык-чай, другой передовой пост, на озере Гокче. Гарнизон его, состоявший из роты Тифлисского полка, под командой капитана Переверзева, весь первый день вторжения врагов стоял в огне жаркой перестрелки, а 17-го числа, с самого утра, неприятеле повел уже серьезное нападение. Подавляемый силой, отряд вынужден был начать отступление к Делижанскому ущелью; но на дороге он встретил шедшую к нему на подмогу татарскую конницу и предписание Северсамидзе – отстаивать пост до последней возможности. Он повернул назад и занял опять свое место. Неприятель понес в этот день большие потери; он мог бы быть и совершенно оттеснен от поста, если бы только находившиеся близ Балык-чая на кочевьях казахские татары исполнили свой долг и последовали бы за русским приставом, надворным советником Снежевским; но все увещания последнего остались напрасными: татарские дистанции показывали уже явную наклонность к возмущению, и их кочевья мало-помалу перебирались к персиянам.

А 19 июля война началась уже на границе Карабага.

Так совершилось внезапное вторжение персиян в русские пределы, без соблюдения даже первейших законов международного права, без объявления войны и в то время, когда русский посол был в Тегеране для улаживания всех спорных вопросов между государствами, теперь вступавшими в войну. Бедствия, нанесенные разбоями персиян безоружному населению, были ужасны. Официальные источники того времени говорят, правда, что, при всей стремительности внезапного нападения, персияне успели увести в плен не более девятисот душ армян – цифра все-таки страшная,– а что остальные успели спастись; но современники-очевидцы говорят нечто иное. По их словам, в одном только Малом Караклисе неприятель захватил до тысячи двухсот душ, вырезав большую часть остального населения, а в других деревнях, сверх тысяч пленных, захватил многочисленные стада. Началось поголовное бегство жителей: одни уходили за Безобдал, в Джалал-Оглы и Гергеры, на Лорийскую степь; другие искали спасения в пределах соседней Турции. Не. лишнее сказать, что в Турцию же ушла и деревня Харум, предводимая Хазаром. Впоследствии, по окончании войны, она воротилась на старое пепелище, но имя ее навсегда исчезло с карты края: жители, в честь своего отважного старшины, назвали новое поселение Хазар-Абадом, и имя это деревня сохраняет поныне.

Не счастливее отозвалось внезапное нападение и на войсках русских,– война началась для них общим отступлением. В историках того времени замечается склонность приписывать бедствия, постигшие тогда край, вине Северсамидзе. Грузин по происхождению, отлично знавший туземные языки и характер населения, он – говорят – имел возможность наблюдать за всем, что делалось в Эриванском ханстве, и знать о сборе персиян на границе; а между тем никаких мер ни к сосредоточению войск, ни к лучшему обеспечению русских постов им принято не было: он дал захватить себя совершенно врасплох и позволил персиянам “одержать успехи, не соответствовавшие ни свойствам неприятеля, ни своей известной боевой репутации”.

Сосредоточь только Северсамидзе весь свой отряд,– говорят обвинители,– и под ружьем у него оказалось бы до трех тысяч храбрых кавказских солдат,– сила с которой за пятнадцать-двадцать лет назад тот же Северсамидзе ходил против огромных персидских и турецких полчищ. Но эта сила перестала быть силой, когда, раздробленная на части, она засела в укрепление, вынужденная беспомощно смотреть на то, как гибла страна, пылали деревни и кровь текла повсюду. Это тем справедливее,– прибавляют они,– что обвинять войска ни в чем невозможно. Только обстоятельства вынуждали их отступать, но они в высшей степени проникнуты были воинственным духом; в рядах их было много сподвижников Карягина и Котляревского, горевших нетерпением вступить в решительный бой с врагами, знакомыми им, и поучить молодых, как надо управляться в битвах с персиянами. И они дрались, как львы, подавляемые только массами врагов.

Не нужно, однако, забывать, что близость войск эриванского сардаря, при тогдашних политических обстоятельствах, естественно и просто могла быть почтена демонстрацией, имевшей целью склонить ход переговоров в пользу Персии, и ни в каком случае не давала повода подозревать в персиянах намерение, разбойнически и с крайней опасностью для самой же Персии, напасть на Россию. Недаром Нессельроде не мог даже и представить себе подобного неблагоразумия со стороны шаха, в противоположность опасениям Ермолова.

С другой стороны, Северсамидзе имел в своем распоряжении весьма недостаточное количество войск, особенно подвижной артиллерии, чтобы оказать серьезное сопротивление конным массам персиян. Сосредоточить весь свой отряд в один какой-либо пункт без достаточных оснований, без предположения о немедленном открытии военных действий, значило бы не только открыть границы для разбоев пограничных кочевников Персии и Турции, но и подвергнуть всю страну опасности внутренних смут и восстания мусульман. Против этого находят возражение в том, что во всей стране мусульманское население было в меньшинстве. В Шурагеле, например, в его шестнадцати селениях, на пятьсот сорок семь армянских дворов считалось только сто семьдесят шесть татарских, а в Бомбаках в двадцати двух селениях, на пятьсот сорок семь дворов первых приходилось двести восемь последних. В общем, татары, таким образом, составляли, значит, около трети жителей. Но христианское население состояло из мирных граждан, в то время, как каждый татарин был прирожденный воин, и возмущение этой воинственной трети населения могло бы нанести несравненно страшнейшие бедствия для страны, чем какие нанесло вторжение персиян, при охране ее русскими отрядами.

Традиционное обвинение Северсамидзе и Ермолова далеко не согласно с фактами. Неудачи, постигшие русские войска, конечно, давали к нему повод, которым и воспользовался вполне Паскевич, положивший начало пристрастному отношению к событиям тогдашнего времени. Но неудачи являлись необходимым следствием обстоятельств, возникших не по вине Ермолова. Император Николай из ряда фактов вывел впоследствии совершенно справедливое заключение, “что персияне русских превосходством сил одолевали”; но это заключение само собой и опровергает упрек Ермолову, что не было сделано “никаких приготовлений к предвиденным военным обстоятельствам”, особенно после того, как все представления его о возможности войны и необходимости усилить Кавказский корпус были почтены незаслуживающими веры. Ему помешали укрепить даже ничтожный Мирак, не говоря уже о движении на границу новых войск, которое было бы принято прямо вызовом войны со стороны Ермолова. И Ермолов имел полное право писать государю, что “репутация его не должна терпеть или от не благоволения к нему лично министра, или от совершенного невежества этого министра относительно дел здешней страны и Персии”. Возможность войны, вопреки донесениям с места, отвергалась в Петербурге до самого момента ее, почему и не следует обвинять в непредусмотрительности и неподготовленности тех, кто все предвидел и только не мог воспользоваться своей предусмотрительностью.