Евгений Тарле - Северная война и шведское нашествие на Россию Страница 9

И зная, что ни Реншильд, ни Левенгаупт, ни Нильс Стромберг, ни Стенбок, ни вообще какой бы то ни было из его самых верных, самых исполнительных, самых одаренных генералов и советников ни за что не одобрит его диких, фантазерских внезапных выходок, он и старался поставить их всех перед совершившимся фактом. Будто исключением была его нелепая, один на один ночная перестрелка с казаками 16 июня 1709 г., стоившая ему серьезной раны и уложившая его в носилки за 11 дней перед Полтавой! Будто исключением была его тоже ночная и тоже совершенно бессмысленная поездка с тремя провожатыми 1 декабря 1718 г., чтобы посмотреть, достаточно ли глубока траншея под норвежской крепостью Фредериксхаль? Он был убит наповал шальной пулей, и до сих пор не выяснено в точности, пущенной ли неприятелем или изменником, когда исключительно для лихости и молодечества, чтобы удивить и ужаснуть провожатых, высунулся из-за бруствера.

Эти выходки особенно запомнились только потому, что они навсегда остались связанными — первая с Полтавским сражением, вторая со смертью Карла, но ведь подобные, бесполезные и крайне рискованные поступки оказывались обыденным, бытовым явлением в королевском времяпрепровождении при бесконечных походах. Так было, когда в начале сентября 1707 г., проезжая близ Дрездена, он ни с того ни с сего поскакал галопом прочь от своей армии и в сопровождении пяти человек (которых тоже не предупредил о своем нелепом намерении) примчался под вечер к королю, точнее курфюрсту саксонскому Августу, которого только что перед этим заставил отказаться от польской короны, и заявил изумленному Августу с улыбкой, что приехал с ним проститься ("к врагу на ужин прискакать" — говорит об этом Пушкин). Его только потому не взяли в плен, что Август и его министр Флемминг слишком уж остолбенели и не поверили глазам своим, а когда очнулись — Карл уже умчался. Так было и в 1713 г. в Вендорах, когда он затеял в своем доме, где жил, получив после Полтавы приют от турок, отвратительную в моральном отношении, вооруженную борьбу против своих гостеприимных хозяев, и турки, которых было несколько тысяч человек, взяли его "в плен" с его пятьюдесятью товарищами. И Карл еще потом осмеливался хвастать, что самолично убил несколько турок!

Так он поступал всегда, и, ведя свои войны, после первых больших успехов окончательно уверовал в то, что он должен полагаться только на самого себя и чем непонятнее и удивительнее для окружающих его сумасбродства, тем они гениальнее.

Все эти свойства характера короля должны были в конце концов неминуемо отразиться губительным образом на его военных предприятиях, несмотря на единодушно признававшиеся и его современниками и позднейшими военными историками большие дарования, которыми обладал Карл, и несмотря на непоколебимую личную храбрость, стойкость и неукротимую энергию. Ни своей, ни особенно чужой жизни он не щадил никогда. Вообще, к слову будь сказано, хотя современникам казалось, что какой-либо для тех времен из ряда вон выходящей жестокости Карл не обнаруживал, но он и ни в малейшей степени в этом отношении не уступал самым жестоким людям того века. Заполучив, например, в свои руки своего врага Паткуля, Карл лично распорядился предать его мучительнейшей казни, очень продолжительному колесованию, а когда узнал, что офицер, начальствовавший при экзекуции, приказал палачу рубить голову чуть-чуть раньше, чем было еще возможно, то разгневался на офицера и подверг его взысканию.

Свойства ума и характера Карла XII, так вредившие ему как полководцу, наиболее губительным образом сказывались, конечно, на его дипломатической деятельности. Если эти недостатки довольно долгое время в области военных действий как бы нейтрализовались и обезвреживались наличием военных способностей, присущих Карлу, то в области дипломатической деятельности король обнаруживал с начала до конца, и в блестящую пору своих успехов и в годы бедствий, плачевную беспомощность и полную бездарность. Конечно, незачем снова в снова твердить, что не эти свойства ума и характера обусловили полное крушение Карла в Северной войне вообще и в его уничтожающем поражении, в частности в завоевательном походе на Москву, предпринятом в 1708–1709 гг. Карла отличала вера в то, что незачем долго и скучно хитрить с этими штатскими господами в кружевных жабо, которых посылают к нему из Вены, из Парижа, из Копенгагена, из Гааги, когда можно вместо потери времени на долгие переговоры взять да и ударить молодецким налетом на чужую армию, на столицу, переправу, а потом можно и вообще прогнать прочь слишком красноречивых и убедительно спорящих штатских господ и получить без них все, что захочешь. С русским представителем Хилковым Карл, впрочем, церемонился еще сравнительно больше, чем с другими, с чисто внешней стороны. Карл сам не обладал красноречием и не любил также тех, кто слишком хорошо и много говорил.

Военные историки, даже в общем высоко оценивающие дарования Карла XII как тактика, в большинстве своем в том или ином варианте повторяют давно установившееся мнение о шведском короле: "Вообще стратегия не была его делом". Но еще меньше "его делом" была международная политика. Редко на каком другом примере можно видеть наглядную иллюстрацию того, как политические ошибки, особенно если в них сочетается непонимание обстановки, презрение к противнику, слепая самоуверенность с непоколебимым упорством в следовании по раз принятому ложному пути, дают самые губительные результаты и для полководца, и для его армии, и для его государства, и народа.

Казалось, все было дано судьбой и природой Карлу XII. В пятнадцатилетнем возрасте он стал самодержавным владыкой одной из первоклассных держав тогдашнего мира с громадной территорией в Скандинавии и в пустынной, ограждающей ее с севера, Финляндии, с богатыми владениями на южных берегах Балтийского моря. Шведская армия была, по общему признанию авторитетных современников, первой в Западной Европе и несравнимой по дисциплине, военной выучке, боеспособности и оперативности. Финансы государства были более в порядке, чем в тогдашней Франции и чем в большинстве германских княжеств. Внутреннее спокойствие казалось более гарантированным, чем в любом из континентальных государств, и, пожалуй, даже более, чем в тогдашней Англии: ведь все-таки хоть и сумасбродной была мысль у того же Карла XII готовить высадку в Шотландии, чтобы сменить царствовавшую там ганноверскую династию и посадить на британский престол претендента Якова Эдуарда Стюарта, но в Англии обеспокоились, принимали военные меры, тратили деньги, а свергнуть с престола самого Карла XII решительно никто не мог и помыслить. И даже подвергнувшись при Полтаве ужасающему поражению, погубив без остатка свою армию, скитаясь бессильным беглецом с несколькими провожатыми по турецким степям, сидя затем пять лет в Бендерах, отрезанный надолго от родины, Карл был вполне спокоен за свой престол, и его безграничная власть над подданными в целом не поколебалась. Нечего и говорить о том, что его страна беспрекословно давала ему по первому требованию все, чего он хотел, хотя и роптала. Этот ропот стал местами переходить иной раз в открытые возмущения против властей, но уже в послеполтавский период.

Обладая этими средствами, которые были в течение всего его слишком двадцатилетнего царствования фактически в его полнейшем распоряжении, Карл к тому же был одарен от природы некоторыми очень важными качествами, дающими военный успех. Он был очень силен, если не как стратег, то безусловно как тактик, находчив в бою, быстр, необычайно решителен, когда требовалось внезапно, тут же, под бомбами и пулями менять планы атаки. Он был очень вынослив физически, молчаливо выносил долгое отсутствие привычной пищи и даже простой свежей, не пахнущей болотом воды. Его воздержанность, суровый, спартанский образ жизни, недоступность соблазнам, свойственным молодости (а ведь он и убит был сравнительно молодым, тридцати пяти с небольшим лет) — все это внушало к нему уважение среди окружающих. Войну с Россией он вел в самую цветущую пору своей жизни, в полном расцвете своих сил: начал ее под Нарвой, когда ему было 18 лет, а кончил (поскольку речь идет о его личном и непосредственном участии) под Полтавой, когда ему было 27 лет.

И все эти большие военные и государственные преимущества и средства, и нечасто встречающиеся личные качества — все это кончилось после долгих блестящих удач полным провалом, гибелью армии, тяжелым, непоправимым подрывом политической мощи Швеции, а для него, гордого, безмерно славолюбивого и жившего только для славы (герцог Мальборо совершенно правильно это уловил после личного знакомства и наблюдений), для него, которого еще накануне Полтавы льстиво называли в Западной Европе в стихах и прозе новым Александром Македонским, это кончилось таким мучительным, неизбывным стыдом, который заставлял его явно искать смерти. "Лучше пусть меня называют сумасшедшим, чем трусом", — заявил он после своей бендерской авантюры. Его грызло это неутолимое чувство безнадежного краха всей его жизни и деятельности, всей репутации. Он молчал, как всегда, не оправдывался и не жаловался, и только один раз, как увидим, написал о пережитой трагедии своей любимой сестре, но окружавшие и наблюдавшие его в последние годы его короткой жизни хорошо понимали, что в нем творилось в то время, пока, наконец, 1 декабря 1718 г., в темную норвежскую ночь, в холодной траншее не нашла его шальная пуля-избавительница.