Олег Ивик - История сексуальных запретов и предписаний Страница 9

«…Мы, весьма возможно, принудим соблюдать в любви одно из двух: либо пусть гражданин не смеет касаться никого из благородных и свободнорожденных людей, кроме своей законной жены; пусть он не расточает своего семени в незаконных, не освященных религией связях с наложницами, а также в противоестественных и бесплодных связях с мужчинами. Или же мы совершенно исключим связи с мужчинами, а что касается связей с женщинами, то если кто помимо жены, вступившей в его дом с ведома богов, путем священного брака, станет жить с другими женщинами, купленными или приобретенными иным каким-либо способом, причем это явно обнаружится перед всеми мужами и женами, то мы как законодатели, думается мне, правильно сделаем, лишив его всех почетных гражданских отличий как человека, действительно чуждого нашему государству».

Но к счастью для греков (и любовников, и философов), платоновские «Законы» так и остались на бумаге (точнее, папирусе), — что дало и тем и другим возможность продолжать свои изыскания в данной области. Позднее, уже во втором веке н. э., Лукиан Самосатский продолжает ту же тему. В его диалоге «Две любви» собеседники обсуждают, какая любовь — к юношам или к женщинам — добродетельнее и приятнее, исследуя это вопрос «в пристойном порядке, как подобает людям просвещенным». Споры по поводу приятности не имеют прямого отношения к теме данной книги, что же касается добродетели, то по этому вопросу звучали разные точки зрения. Так, один из собеседников считал любовь между мужчинами недостойной, ибо она противоречит природе и не известна у животных, в частности у львов. На что последовало не лишенное логики возражение: «Да, львы не любят львов, но ведь на то они и не философы…»

Впрочем, мужская любовь тоже рассматривалась Лукианом с разных точек зрения; один из собеседников уверял, что «любовь философа к юноше вызывается высоким величием души» и «относится всецело к философии». Он предлагал любить юношей, «как Сократ — Алкивиада, с которым он отцовски вкушал сон под одним плащом». Другой собеседник высказывал сомнения в том, что любовь великого философа носила столь высокодуховный характер, и уверял, что Алкивиад, полежав под одним покрывалом с Сократом, «встал не без урона для себя». Но каким бы утехам-духовным или плотским — ни предавались идеальные любовники, оба эти вида любви были, с точки зрения автора диалога, допустимы и во всяком случае превосходили женскую любовь, нужную только как «средство обеспечения необходимой преемственности рода человеческого».

Интересно, что в произведениях Лукиана затрагивается и довольно редкая для греческих авторов тема женской однополой любви. Конечно, греки чтили поэтессу Сапфо, которая в начале шестого века до н. э. воспела страсть между представительницами прекрасного пола. Но Сапфо была существом исключительным, «десятой музой», и к ней не были применимы обычные мерки. Кроме того, женщины острова Лесбос пользовались большой свободой, чего нельзя было сказать об остальных регионах Греции (кроме разве что Спарты). Греческие женщины получали самое поверхностное образование, вели затворнический образ жизни, и мужчины не слишком интересовались ими, делая исключение лишь для гетер. Поэтому и сексуальная жизнь женщин выпала из поля зрения греческих авторов. Лукиан был одним из немногих писателей, который попытался как-то заполнить этот пробел. В «Диалогах гетер» его героини делятся друг с другом тайнами лесбийской любви, но о самом интересном умалчивают: «Ведь это так неприлично!» Было ли это только неприлично или же наказуемо законом и традицией, «Диалоги гетер» не сообщают, и читателям остается только догадываться, как обстояло дело.

Но в диалоге «Две любви» тот же Лукиан несколько проясняет ситуацию. Один из его героев, протестуя против любви между мужчинами, говорит:

«Если… по-твоему, пристойно мужчине разделять ложе с мужчиной, то дозволим впредь и женщинам любить друг друга. Да, да, сын нынешнего века, законоположник неслыханных наслаждений, ты придумал новые пути для мужской утехи, так обрадуй и женщин: подари им такую же возможность, пусть одна другой заменяет мужа! Пусть, надев на себя изобретенное бесстыдное орудие, заменяющее данное природой, — чудовищная загадка пашни, не знающей посева, женщина с женщиной, как муж с женой, встречаются на ложе! Пусть наименование разврата, редко достигающее слуха. — мне стыдно даже произносить это слово, — имя трибады впредь выступает гордо, без стеснений!»

С точки зрения авторов настоящей книги, герой диалога несколько погорячился, считая, что идея однополой любви между женщинами так уж нова — со времен Сапфо прошло уже более восьми сотен лет. Во всяком случае, из его слов видно, что любовь эта считалась греками чем-то не слишком приличным, но в то же время «бесстыдные орудия» для нее были известны и, видимо, вполне доступны. Впрочем, нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что Лукиан, хотя и был греком и работал в рамках греческой литературной традиции, жил все-таки уже во втором веке, когда былые сексуальные вольности, равно как и запреты, распространявшиеся на его соотечественников, испытали сильное влияние римских имперских нравов. Но к римлянам авторы настоящей книги еще обратятся, а пока что вернемся в Грецию, а именно — в Спарту, которая имела свою, отличную от остальной Эллады точку зрения на то, что хорошо и что плохо — в том числе в любви и в постели.

Спартанские нравы сформировались под влиянием полумифического законодателя Ликурга, жившего, вероятно, между десятым и восьмым веком до н. э. Ликург дал спартанцам законы, после чего вопросил оракула, достаточно ли они хороши, чтобы «привести город к благоденствию и нравственному совершенству». Ответ гласил, что «город пребудет на вершине славы», что оказалось правдой, ибо нравы спартанцев действительно очень скоро стали притчей во языцех по всей Ойкумене. Позднее преемники Ликурга лишь слегка модернизировали данные им законы, и к середине шестого века до н. э. в Спарте сложилось действительно уникальное сообщество, в котором строгости «военного коммунизма» и жесточайший контроль за личной, в том числе половой, жизнью граждан сочетались с редкостной сексуальной свободой.

Служение отечеству было главной целью жизни каждого спартанца. А поскольку таковое служение следовало продолжить в детях и внуках, каждому спартанцу в обязательном порядке надлежало жениться и произвести потомство. Плутарх пишет, что в качестве «средства побуждения к браку» спартанцы использовали шествия, песни, пляски и состязания нагих девушек в присутствии юношей. Что же касается тех юношей, которые не прельстились видом обнаженных соотечественниц и оставались холостяками, для них Ликург установил позорные наказания: «…Их не пускали на гимнопедии (праздник Аполлона. — О. И.), зимою, по приказу властей, они должны были нагими обойти вокруг площади, распевая песню, сочиненную им в укор (в песне говорилось, что они терпят справедливое возмездие за неповиновение законам), и наконец они были лишены тех почестей и уважения, какие молодежь оказывала старшим».

Надо отметить, что помимо обнаженных тел спартанские невесты могли привлечь женихов разве что духовными качествами — давать за ними приданое Ликург строго воспретил, дабы девушки неимущие не остались в старых девах, а девушки богатые не получили алчных мужей. Ограничил Ликург и брачный возраст, «чтобы от цветущих родителей происходили здоровые дети».

Сам брак в представлении спартанцев сильно отличался от брака в представлении других греков. И семейная, в том числе и сексуальная, жизнь супругов проходила весьма оригинально. Вот как описывает это Плутарх:

«Невест брали уводом, но не слишком юных, недостигших брачного возраста, а цветущих и созревших. Похищенную принимала так называемая подружка, коротко стригла ей волосы и, нарядив в мужской плащ, обув на ноги сандалии, укладывала одну в темной комнате на подстилке из листьев. Жених, не пьяный, не размякший, но трезвый и как всегда пообедавший за общим столом, входил, распускал ей пояс и, взявши на руки, переносил на ложе. Пробыв с нею недолгое время, он скромно удалялся, чтобы, по обыкновению, лечь спать вместе с прочими юношами. И впредь он поступал не иначе, проводя день и отдыхая среди сверстников, а к молодой жене наведываясь тайно, с опаскою, как бы кто-нибудь в доме его не увидел. Со своей стороны и женщина прилагала усилия к тому, чтобы они могли сходиться, улучив минуту, никем не замеченные. Так тянулось довольно долго: у иных уже дети рождались, а муж все еще не видел жены при дневном свете. Такая связь была не только упражнением в воздержности и здравомыслии — тело благодаря ей всегда испытывало готовность к соитию, страсть оставалась новой и свежей, не пресыщенной и не ослабленной беспрепятственными встречами; молодые люди всякий раз оставляли друг в друге какую-то искру вожделения».