Юлиан Семенов - Ненаписанные романы Страница 9

Позвонил я ему, однако, только через год: то он уезжал на курорт, то я шастал по стране, работая в архивах.

Первый раз я поднялся к нему на Грановского, когда Полины Семеновны не стало уже; мы сидели в маленьком кабинете Молотова, обстановка которого напоминала фильмы тридцатых годов: кресла, обтянутые серой парусиной, стол с зеленым сукном, маленький бюст Ленина, в гостиной - книги в скромных шкафах, китайский гобелен и портрет Энгельса в деревянной рамке.

Молотов рассказал ряд эпизодов, связанных с январем сорок пятого, когда Черчилль обратился к Сталину за помощью во время Арденнского наступления немцев, дал анализ раскладу политических структур в тот месяц - как он ему представлялся; потом, улыбнувшись, заметил, что в то время Сталин уже практически "не затягивался, набивал трубку "Герцеговиной Флор", но табаком лишь пыхал". Не знаю почему, но именно тогда я и решил спросить его о Макиавелли.

Молотов цепко обсмотрел меня своими глазами-буравчиками, снял на мгновение пенсне, потер веки и ответил четкой формулировкой:

- Увлечение Макиавелли симптоматично, ибо свидетельствует о сползании в реакцию.

...Я уже знал тогда, что в тридцать шестом году какое-то время позиции Молотова были шатки, поскольку ни Каменев с Зиновьевым, ни Ольберг не назвали его имя в числе тех, кто "подлежал уничтожению"; были перечислены практически все ближайшие соратники вождя - Н. И. Ежов, Г. К. Орджоникидзе, К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович, но Молотова среди них не было. Лишь после того, как был убит Серго, и Молотов после этого выступил на февральско-мартовском Пленуме ЦК, его имя уже было включено в список будущих "жертв" на втором процессе по "делу" Пятакова.

Знал я тогда и то, что над Молотовым собрались тучи и накануне смерти Сталина: жена арестована как "враг народа", а сам он оттерт на третий план группой Маленкова - Берия. Поэтому меня потрясала та нескрываемая нежность, с которой он произносил имя Сталина; нежность была какой-то юношеской, восторженной, она даже несколько выпячивалась им, хотя Молотов, казалось, не был человеком позы.

- А как Сталин относился к Макиавелли? - спросил я, несколько опасаясь его реакции, ибо рискованная пересекаемость имен подчас вызывает в политиках (особенно с приставкой "экс") непредсказуемую реакцию.

Молотов ответил сдержанно:

- Сталин понимал, как чужд самому духу нашего общества строй мыслей этого философа. Сталин говорил правду, а Макиавелли всегда искал путь, чтобы ложь сделать правдой, - и, помедлив мгновение, он заключил: - Впрочем, порою наоборот...

...Первый том Собрания сочинений Макиавелли был издан "Академией" в Москве и Ленинграде крошечным тиражом в тридцать четвертом году; второй том так и не опубликовали, поскольку предисловие было написано Каменевым, а его - вскоре после убийства Кирова - арестовали. Хотя в предисловии Каменев и подчеркивал, что одна из порочных идей Макиавелли состоит в отторжении морали от политики и что - следуя флорентинцу - высший смысл человеческого существования заключен лишь в работе во благо государства, но при этом советовал помнить: идеал государства - это республика; Древний Рим дал пример такого сообщества, где каждый гражданин вдохновенно сражался и отвечал за престиж и достоинство родины, поскольку имел на то право, гарантированное Законом; однако Республика становится фикцией, если власть убивает в народе добродетели и личное достоинство, предпочитая править страхом и террором.

Будучи по образованию теологом, Сталин знал толк в осмыслении заложенного между строк; он считал что выпуск тома Макиавелли с предисловием Каменева направлен против него, дирижера начинавшегося террора.

Именно поэтому во время процесса Каменеву и было поставлено в вину наравне с подготовкой покушений и антисоветской борьбой - издание книги Макиавелли.

Сталин достаточно долго думал и о том, чтобы вписать в показания Зиновьева фразы о "вредительской" книге Займовского "Крылатое слово" с предисловием того же Каменева, который утверждал: "Автор далеко не в достаточной степени использовал нелегальную, подпольную прессу эпохи царизма, а также крылатые слова, созданные революционной эпохой. Но это не личная ошибка автора, а скорей наша общая беда. Можем ли мы сказать, что в должной мере изучили - или хотя бы изучаем - подпольную прессу, ее историю, ее сотрудников, приемы, язык? Конечно нет!"

Сталин прекрасно понимал, что если - следуя Каменеву - читатели начнут "изучать подпольную прессу", то в массе своей пришлось бы упоминать имена тех революционеров, которые ныне, по его, Сталина, указанию, были объявлены "врагами народа".

Именно поэтому каменевское предисловие к "Крылатым словам" и не было упомянуто на процессе: еще далеко не все книги были запрещены и изъяты из библиотек, еще не до конца была убита память - надо ждать.

Нельзя было вспомнить и "Замогильные записки" Печерина, изданные также с помощью Каменева. Как поставишь ему в вину книгу блестящего профессора университета, сбежавшего на Запад в 1837 году, если придется зачитывать отрывки из нее?!

Каково Генеральному прокурору Вышинскому процитировать: "Я был уверен, что если б я остался в России, то... попал бы в Сибирь ни за что ни про что. Я бежал не оглядываясь, чтобы сохранить в себе человеческое достоинство!"

(Поди додумайся, царский цензор, что Лермонтов дал своему любимому герою имя первого беглеца из России! Поди разгадай писательскую хитрость: поставь две точки над "е", - и вся недолга, - "Печёрин", а не изменник "Печерин"!)

Искусству или умению изучать русскую прозу следует помогать компьютерами, хотя, думается, даже компьютер не сможет подсчитать все те трагические компоненты отчаяния, надежды, мольбы, страха, любви, что рвали сердца тех литераторов, кому господь дал ум, - от него у нас горе, от чего ж еще?!

...Впрочем, определенные выводы во время подготовки процесса своих бывших друзей Каменева и Зиновьева были сделаны: Сталин запретил издание "Бесов" и "Дневника писателя", как и переиздание Макиавелли, не говоря уже о запрете публикации ряда работ Энгельса о русской истории, с одной стороны, а Соловьева - с другой.

...Среди режиссеров, которых Сталин высоко ценил, был и Чиаурели; тот подробно рассказывал ему о "технологическом процессе" создания фильма; поэтому Верховный узнал, что в документальных лентах "дублей" не делают - на то они и документальные, одно слово - "хроника".

Большакову - при очередной встрече - Сталин заметил: "А этот ваш режиссер, что снимал в Грановитой палате, смелый человек... Таких бы и посылать на самые боевые участки - не подведет".

Киселев, однако, выжил, судьба не дала ему погибнуть, хотя должен был: "Макиавелли" страшны не только в политике, но и в кино.

Александра Воинова от ареста спасло ранение; когда его все же нашли, он лежал в госпитале, думали - не поднимется.

А - поднялся.

7

Летом сорок второго Сталин - после разговора с Черчиллем - затребовал гитлеровскую кинохронику, подчеркнув, что хочет видеть "все, а не цензурированные огрызки, мне политконтроль не нужен".

Просмотрев сцены восторженного приема, устроенного солдатами и офицерами вермахта фюреру в непосредственной близости от линии фронта, он вызвал народного комиссара внутренних дел Л. П. Берия:

- Вашей службе были заранее известны даты приезда Гитлера в окопы?

Берия ответил, что прилет Гитлера на фронт был совершенно неожиданным, заранее не подготовленным, некий экспромт, лишь поэтому "мои люди из Швейцарии не успели нас проинформировать".

- И это вам представляется нормальным? - спросил Сталин. - Разведка, которая "не успевает проинформировать", недорого стоит... Ваш либерализм по отношению к арестованным, когда вы прилетели в Москву, в тридцать восьмом, был оправдан: тот, кто сменил Ежова, обязан быть справедливым... Думаете, мне не писали, что вы санкционировали слишком много пересмотров дел? Полагаете, не сигнализировали, что на Особом совещании вы предлагали давать обвиняемым минимальные сроки вместо максимальных? Но преступно считать, что либерализм по отношению к бездельничающим нелегалам, которые отдыхают в Женеве, - в дни битвы народов допустим и оправдан.

Сталин медленно поднял на Берия побелевшие глаза - явный признак раздражения; когда Верховный был в гневе, зрачки исчезали, словно бы растворяясь в размытой желтизне.

...Впервые Берия заметил это, окончательно перебравшись в Москву. Ночью, после долгого разговора о том, как следует выбрать из Германии нелегалов, чтобы не раздражать Гитлера после заключения договора о дружбе, Сталин неторопливо походил по кабинету, потом достал из стола бумагу - листочек в клеточку, исписанный четким и, как показалось Берия, детским почерком.

- Ознакомьтесь, - сказал Сталин, кивнув на письмо.

Берия протер пенсне замшевой тряпочкой, которую постоянно носил в левом нагрудном кармане, взял листок, пробежал строки, опустив первые, обязательные, в которых говорилось о том, что Сталин - честь, ум и сердце страны, великий гений, друг всех обездоленных и все в этом роде. Остановился на третьем абзаце: "Когда нашего замечательного дирижера, народного артиста Грузии Микеладзе привезли в кабинет Берия Л. П., он уже был слепым, потому что во время допросов у него выбили глаза, требуя признания в том, что он вместе с поэтами Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе входил в диверсионно-шпионскую группу, руководимую из Парижа лидером меньшевиков Ноем Жордания и неким полковником гестапо.