Вадим Кожинов - Черносотенцы и Революция Страница 9

Итак, веховцы, согласно характеристике кадета, "уже стоят" на пути, ведущем к "черносотенству". Иначе оценивали "Вехи" и левые, и правые идеологи, которые прямо и открыто, без каких-либо обиняков говорили об их фактическом переходе в "черносотенный" лагерь (разумеется, первые говорили об этом с негодованием, а вторые с одобрением или даже с восхищением). И в самом деле: основной смысл статей главных авторов "Вех" никак не вмещался в идеологию центристских (не говоря уже о левых) партий, включая даже наиболее "правую" из них — "октябристскую".

Правда, впоследствии те или иные веховцы проделали сложную, извилистую эволюцию; "грехи молодости" (начиная с пребывания в РСДРП) не прошли для них даром. Более или менее прямым был, пожалуй, только путь С. Н. Булгакова, во многом отошедшего даже от остальных веховцев и вступившего в теснейшую связь с вполне "правыми" В. В. Розановым и П. А. Флоренским. Он, например, оценивал и левые партии, и кадетов, и октябристов в сущности "по черносотенному" .

С. Н. Булгаков писал, в частности, о 2-й Государственной думе, где господствовали "левые" депутаты: "Эта уличная рвань, которая клички позорной не заслуживает. Возьмите с улицы первых попавшихся встречных... внушите им, что они спасители России... и вы получите 2-ю Государственную думу. И какими знающими, государственными, дельными представлялись на этом фоне деловые работники ведомств — "бюрократы"...".

Но, по сути дела, столь же неприемлемы были для С. Н. Булгакова и кадеты, игравшие ведущую роль ранее, в 1-й Думе: "Первая Государственная дума... обнаружила полное отсутствие государственного разума и особенно воли и достоинства перед революцией, и меньше всего этого достоинства было в руководящей и ответственной кадетской партии... Вечное равнение налево, трусливое оглядывание по сторонам было органически присуще партии и вождям... и это не удивительно, потому что духовно кадетизм был поражен тем же духом нигилизма и беспочвенности, что революция. В этом, духовном, смысле кадеты были и остаются в моих глазах революционерами в той же степени, как и большевики"[12].

Особое негодование С. Н. Булгакова вызывала позиция "правого" кадета В. А. Маклакова. Последний подчас довольно резко расходился с Милюковым, который в его глазах был слишком "левым"; тем не менее осенью 1915 года Маклаков опубликовал вызвавшую сенсацию статью "Трагическое положение", основанную на весьма прозрачной "подрывной" аллегории:

"Вы несетесь на автомобиле по крутой и узкой дороге, — писал он, имея в виду путь России в условиях тяжкой войны, — один неверный шаг, — и вы безвозвратно погибли. В автомобиле — близкие люди, родная мать ваша. И вдруг вы видите, что ваш шофер править не может... В автомобиле есть люди, которые умеют править машиной, но оттеснить шофера на полном ходу — трудная задача". И Маклаков развил скользкую дилемму: или следует подождать времени, "когда минует опасность" (то есть окончится война), или внять матери, которая "будет просить вас о помощи", и все же немедля отстранить не могущего править шофера[13]; кадеты абсолютно необоснованно полагали, что они-то "умеют" и могут править Россией...

С. Н. Булгаков вспоминал позднее, как "в обращение было пущено подлое словцо В. А. Маклакова о перемене шофера на полном ходу автомобиля, и среди мужей — законодателей разума и совета (то есть либеральных думских депутатов. — В.К.) совершенно серьезно обсуждался вопрос о том, внесет ли это какое-либо потрясение, или нет, причем, конечно, разрешали в последнем смысле". Сам же С. Н. Булгаков, как он формулировал, "видел совершенно ясно, знал шестым чувством, что Царь не шофер, которого можно переменить, но скала, на которой утверждаются копыта повиснувшего в воздухе русского коня".

С негодованием писал С. Н. Булгаков о политике кадетов и октябристов в конце 1916 года, в канун Февраля: "В это время в Москве (где жил мыслитель. — В.К.) происходили собрания, на которых открыто обсуждался дворцовый переворот и говорилось об этом, как о событии завтрашнего дня. Приезжал в Москву А. И. Гучков (лидер октябристов. — В.К.), В. А. Маклаков, суетились и другие спасители отечества". И еще: "Особенное недоумение и негодование во мне вызвали в то время дела и речи кн. Г. Е. Львова, будущего премьера (Временного правительства. — В.К.)... Его я знал... как верного слугу Царя, разумного, ответственного, добросовестного русского человека, относившегося с непримиримым отвращением к революционной сивухе, и вдруг его речи на ответственном посту (накануне Февральской революции Г. Е. Львов стал председателем Всероссийского земского союза. — В.К.) зовут прямо к революции... Это было для меня показательным, потому что о всей интеллигентской черни не приходилось и говорить. Не иначе настроены были и мои близкие: Н. А. Бердяев бердяевствовал в отношении ко мне и моему монархизму, писал легкомысленные и безответственные статьи о "темной силе"; кн. Е. Н. Трубецкой плыл в широком русле кадетского либерализма и, кроме того, относился лично к Государю с застарелым раздражением... Только П. А. Флоренский знал и делил мои чувства в сознании неотвратимого..."

Это булгаковское восприятие политической действительности тогдашней России ничем не отличалось в своих основах от "черносотенного", хотя С. Н. Булгаков никогда не решался объявить себя прямым сторонником последнего.

Он писал о руководителях "черносотенцев", что "они исповедовали православие и народность, которые и я исповедовал", но все же "я чувствовал себя в трагическом почти одиночестве в своем же собственном лагере", — то есть в лагере "правых".

Еще пойдет речь о том, почему С. Н. Булгаков (и, конечно, не только он) не мог в прямом смысле присоединиться к лидерам "организованного черносотенства"; но в то же время совершенно ясно, что его основные представления и убеждения, если определять их место в политическом спектре начала XX века, совпадали именно и только с "черносотенными". Очень характерно его замечание: "Из Госдумы я вышел таким черным, каким никогда не бывал".

А вот его восприятие Февральской революции: "... начали ловить и водить переодетых городовых и околоточных с диким и гнусным криком... появились сразу зловещие длинноволосые типы с револьверами в руках и соответствующие девицы... У меня была смерть на душе... А между тем кругом все сходило с ума от радости... брехня Керенского еще не успела опостылеть, вызывала восхищение (а я еще за много лет по отчетам Думы возненавидел этого ничтожного болтуна)... Я ...знал сердцем, как там, в центре революции ненавидели именно Царя, как там хотели не конституции, а именно свержения Царя, какие жиды (выделено С. Н. Булгаковым. — В.К.) там давали направление. Все это я знал вперед и всего боялся — до цареубийства включительно — с первого же дня революции, ибо эта великая подлость не может быть ничем по существу, как цареубийством, которое есть настоящая черная месса революции. И вот понеслась весть за вестью:

Царь отрекся. Одновременно в газетах появились известия об "Александре Федоровне" (по жидовской терминологии, с которой нельзя было примириться)".[14]

Здесь естественно возникает вопрос о роли еврейства в Революции вопрос, которого мы еще не касались. С. Н. Булгаков писал позднее об "участии" еврейства в Российской революции: "Чувство исторической правды заставляет признать, что количественно доля этого участия в личном составе правящего меньшинства ужасающа. Россия сделалась жертвой "комиссаров", которые проникли во все поры и щупальцами своими охватили все отрасли жизни... Еврейская доля участия в русском большевизме — увы — непомерно и несоразмерно велика..." И далее: "Еврейство в своем низшем вырождении, хищничестве, властолюбии, самомнении и всяческом самоутверждении совершило... значительнейшее в своих последствиях насилие над Россией и особенно над св. Русью, которое было попыткой ее духовного и физического удушения. По своему объективному смыслу это была попытка духовного убийства России...".[15] Но мы еще вернемся к этой острой теме. Сейчас необходимо подвести итоги изложенного выше. С. Н. Булгаков, как ныне, пожалуй, общепризнанно, один из наиболее выдающихся представителей русской (да и, конечно, не только русской) духовной культуры начала XX века. А между тем его прямая "перекличка" с умонастроением заведомых "черносотенцев" вполне очевидна. Еще раз повторю: если определять "место", "положение" С. Н. Булгакова в политическом спектре эпохи Революции, — это именно и только "черносотенство".

Конечно же, многие сегодняшние прогрессисты и либералы будут резко возражать, пытаясь доказывать, что между даже самыми "правыми" веховцами и, с другой стороны, "черносотенцами" якобы нет ничего общего. В связи с этим уместно обратиться к весьма характерной нынешней статье Владлена Сироткина "Черносотенцы и "Вехи", где предпринята попытка убедить читателей в том, что веховцы в равной мере не совместимы и с "левыми", и с "правыми". Правда, В. Сироткин не умолчал об очень выразительной особенности "Вех": в этом сборнике сокрушительно развенчивались "левые" (и революционеры, и либералы), но, — признает В. Сироткин, — "о черносотенцах там ни слова народопоклонничество и здесь сыграло роль самоцензуры!"