Пантелеймон Кулиш - Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце Страница 9

Таким широким взмахом Борису удалось снести гнездо злоумышленников своих — дом князя Бориса Черкаского, но он разорил его наугад, не зная, здесь ли, в другом ли месте составлялись против него ковы. Многих дворян и слуг князя Черкаского перебрали к допросу; подозрение Борисово коснулось и самого Юрия Отрепьева: о нем дошла до царя какая-то злая весть; велено было схватить его. Но над Юрием бодрствовал промысел человека сильного, осторожного, хитрого и смелого: князь Василий Шуйский, ожидая и себе со дня на день опалы и вечного заточения, боялся, чтоб его смелый план мести Годунову не остался тогда без успеха. Это заставило его действовать не откладывая, и вот он открывает Отрепьеву мнимое его происхождение [22], успокаивает поразивший юношу при таком открытии страх, доставляет средства бежать из Москвы, советует скрыться от преследований Бориса пострижением где-нибудь в отдаленном монастыре и ожидать более благоприятного времени для свержения хищника с престола. Изумленный, встревоженный, под влиянием тысячи чудных мыслей, мечтательный юноша, как бы родясь в другой раз на свет, уходит из Москвы, бродит из обители в обитель, наконец постригается, под именем Григория, в Вятской области, в Хлыновском Успенском монастыре. Все это произошло еще в то время, когда шел суд над опальными и они сидели по тюрмам в Москве. Неизвестно, увезли ли они в горькую ссылку уверенность, что не погибло чадо вражды их к Годунову; но когда распространился слух о первых успехах Лжедмитрия, некоторые из них, живя в заточении, часто посмеивались тихомолком, к недоумению приставов: что бы такое значил этот смех?

Должно, однакож, отдать справедливость Борису, что он не хотел губить своих опальных из одного подозрения: он заботился, чтобы не только они не имели недостатка в пище и во всем необходимом, но чтобы с ними обходились бережно и почтительно [23]. Приставы, отправленные с бедными изгнанниками, думали угодить царю жестоким обхождением с опальными; но Борис узнавал об этом с негодованием и давал повеления в точности исполнять свои наказы. Иван Романов и князь Иван Черкаский, спустя несколько времени, были возвращены в Москву, а княгиня Черкаская с женою Александра Романова и детьми Федора, или инока Филарета (в числе которых был и Михаил, в последствии возведенный на царство) перевезены в отчину Федора Никитича. Царь опять писал тогда к их приставу: «чтоб дворовой никакой нужи не было, и корм им давал доволен и покоил их всем, чего ни спросят, а не так бы еси делал, что писал преж сего, что яиц с молодом даешь не от велика: то ты делал своим воровством и хитростью.» Перечитывая доносы приставов о речах изгнанников, Борис не раз бывал тронут их жалобами, ибо немедленно делал распоряжения о послаблении их заточения и увеличении удобств жизни. Так было поступлено с иноком Филаретом, когда пристав сообщил царю следующие слова его: «Милые мои детки, маленьки бедные осталися; кому их поить и кормить? Таково ли им будет ныне, каково им при мне было? А жена моя бедная, на удачу уже жива ли! Таково ж замчена, где и слух не зайдет. Мне уж что надобно? Лихо на меня жена да дети; как их помянешь, ино что рогатиной в сердце толкнет. Много иное они мне мешают... Дай, Господи, слышать, чтобы их ранее Бог прибрал, и яз бы тому обрадовался. Я чаю, жена моя и сама рада тому, чтоб им Бог дал смерть, а мне бы уж не мешали; я бы стал промышляти одною своею душою. А братья уж все, дал Бог, на своих ногах.» (Филарет думал, что всех их нет уже на свете).

Да, Борис не был тираном бесчувственным, от которого отвращается сердце; он достоин участия. Жалкая страсть приписывать другим свои свойства, свою зависть к чужому возвышению, свою мстительность, свою наклонность к хитрым проискам, сделавшись карою за все его злодейства, лишала его сердечного спокойствия, следовательно и счастья жизни, и побуждала к таким делам, на которые он в другом звании, в другом общественном положении никогда бы, может быть, не решился. Многих его подозрительность и вечные опасения за престол сделали несчастными, но, если измерять несчастье количеством терзаний сердца, то сам он был всех несчастнее. К его душе, развращенной в вечных ковах и хитростях, раздраженной действительными и мнимыми врагами до свирепости, но не бесчувственной к страданьям себе подобных, сходились радиусами со всех концов России вопли жертв его и мучили его совесть тем более, что он редко бывал вполне убежден в действительности караемых им преступлений. Колебанье между совестью и подозрительностью всего заметнее в поступках его с Шуйскими. Шуйские не были ближайшими наследниками престола, как Романовы; царские приверженцы, следовательно, не боялись от них падения Годунова и своего собственного, и не так деятельно их подкапывали. Борис, не находя явной вины за ними, кроме своего подозрения в их недоброжелательстве, несколько раз удалял их от двора и потом возвращал опять; оказывал притворное благоволение этому скрытно злобствующему роду, и в то же время преследовал всякого, кто входил с Шуйскими в близкие связи; наконец успокоил себя тем, что запретил старшему Шуйскому, Василию Ивановичу, жениться (бездетность, думал Борис, и неимение, кому оставить приобретенное, остановят его в стремлении к престолу), а чтоб разрознить интересы братьев, выдал за среднего Шуйского сестру жены своей. Породнив еще несколько родственников с знатными домами, Борис считал себя достаточно обеспеченным от их недоброжелательства. Оставалось найти опору своему дому вне государства родственными связями с семействами иноземных государей.

Еще покойный Фёдор перезывал в Россию принца Густава, сына герцога шведского, Эрика XIV, которого престолом овладел брат его, Иоанн. Несчастный Эрик был отравлен в темнице, и самому Густаву, тогда двухлетнему ребенку, угрожала участь Угличского Дмитрия, но судьба спасла его от смерти для скитальческой жизни. Достигнув зрелого возраста в борьбе с величайшими опасностями, он должен был вести жизнь бесприютного бродяги. Одна любовь к наукам услаждала горестную участь его. Русское правительство надеялось, обласкав бедного принца, сделать его орудием своей политики для отторжения от Швеции Ливонских городов. Но зазыв Фёдора остался без успеха. Густав продолжал странствовать убогим студентом по Европе, предаваясь страстно наукам, особенно алхимии; наконец, угнетаемый крайнею нуждою, пришел в нищенском рубище в Краков, где при королевском дворе сестра его была фрейлиною. Несколько времени пользовался он покровительством польского государя; но злоба придворных заставила его бежать оттуда и искать убежища у немецкого императора Рудольфа. Скоро подобные же обстоятельства выжили его и от Рудольфа. Бедняк опять пустился странствовать по Европе, питаясь отчасти милостынею, отчасти продажею химических запасов; расстроил здоровье беспрерывным учением, а особливо химическими опытами, и наконец приютился в прусском городе Торне, получая скудное жалованье от двоюродного брата своего, короля Сигизмунда. Борис послал к нему тайно посла своего с предложением переехать в Россию, где ему обещали приличное его сану содержание и покровительство могущественного государя. Принц согласился, но с условием, чтоб ему позволено было выехать из России, когда заблагорассудится. У посла была готова на это опасная грамота. На границе встретили Густава московские сановники, вручили от царя богатые одежды и с большим почетом повезли в столицу. Борис принял его в блестящем собрании двора, угощал в Грановитой Палате, определил на содержание ему Калужский удел (три города с волостями), подарил серебряную посуду для дома, множество золотой и серебряной парчи персидской, бархату, атласу и других шелковых тканей для всей его свиты, дорогие каменья, золотые цепи, жемчужные ожерелья, красивых коней со всем убором, всякого рода мягкую рухлядь и 10 тысяч рублей, — сумму незначительную, в сравнении с дарами. Два вида имел на него Борис: овладеть Ливониею и, женив его на своей дочери, Ксении [24], возвести ее вместе с ним на шведский престол; но в обоих ошибся. Густав, предпочитая всему на свете ученые занятия, считал престол и душевное спокойствие предметами несовместными; проливать кровь соотечественников для того только, чтоб они имели герцогом не Иоанна, а Густава, называл делом безбожным; а дочери царя московского предпочитал какую-то женщину, из любви к нему оставившую мужа, бежавшую за ним из Данцига и готовую, как ему казалось, делить с ним бедность и все неприятности страннической жизни. Не говорю уже о перемене веры, что было необходимо при женитьбе на московской царевне и чего не согласился бы он сделать ни за какие блага в мире. Видя, что Борис вызвал его в Россию вовсе не из великодушия, ученый и простодушный принц сперва просил позволения немедленно выехать за границу, а потом требовал этого как права, утвержденного опасною грамотою; но у него, если верить Петрею [25], похитили тайно царское ручательство, думая что необходимость примирит его с предложениями Бориса. Не таков был Густав. Он резко сказал царю, что «государи и князья должны иметь одно перо и один язык», предался сильной горести и часто, разгоряченный вином, неосторожно хвалился отомстить москвитянам за бесчестный плен свой. Тогда Борис велел отобрать у него все серебро, платья и другие подарки, приставил к нему крепкую сторожу и несколько дней держал на скудной пище; наконец смягчился и послал в разоренный Углич, под присмотром приставов, которым поручено управлять Угличским поместьем и давать принцу с его служителями необходимое содержание. Так в жилище несчастного царевича Дмитрия, полном страшных воспоминаний, поселился мирный химик с своими ретортами и книгами. Несколько лет учился он и грустил в так называемом дворце Дмитрия, тяжелом, малооконном каменном домике. По смерти Годунова, самозванец, уважая в нем человека ученого [26], дал ему лучшие удобства жизни в Ярославле, откуда в последствии он был переселен в Кашин, где и умер, в 1607 году, от тоски на чужбине и досады на ветренность любовницы, которая, изменив мужу, не долго была верна и ему. Как иноверца, его похоронили за городом особо от общего кладбища, в прекрасной березовой роще, на берегу Кашенки.