Экономика чувств. Русская литература эпохи Николая I (Политическая экономия и литература) - Джиллиан Портер Страница 13

резкий контраст с укорененностью самого этого дискурса в специфических социально-исторических условиях. В то время как психиатры утверждали, что амбициозная мономания есть психическое расстройство, присущее послереволюционной Франции, периодическая печать перенесла дискуссию о безумии на почве амбиции в Россию, сделав эту тему доступной русским авторам, которые, со своей стороны, демонстрируют, как может выглядеть социально обусловленная дисгармония страстей в совершенно ином социальном окружении.

Амбиция в проправительственной прессе. Ф. В. Булгарин «Три листка из дома сумасшедших»

В своем рассказе «Три листка из Дома Сумасшедших, или Психическое исцеление неисцелимой болезни (Первый отрывок из Записок старого врача)», написанном в 1834 году, Булгарин меняет направление французской риторики о безумии на почве амбиции. Его рассказ не только представляет то, что он называет «честолюбие», как физическое и моральное заболевание, но и дает рецепт его исцеления [Булгарин 1834]. Наделяя свой труд чертами научности, Булгарин предваряет его эпиграфом из физиолога и философа-материалиста Кабаниса, чей вклад в «науку о человеке» я уже отмечала. Цитата, выбранная Булгариным в качестве отправной точки, представляет собой вывод, к которому Кабанис приходит в конце первого тома своего известного трактата «Отношения между физическою и нравственною природою человека» («Rapports du physique et du moral de l’homme» (1802), русский перевод – 1865):

Наблюдение и опыт позволили нам обнаружить средства, чтобы бороться, и порой успешно, против болезненных состояний; искусство, использующее эти средства, может впоследствии менять и совершенствовать действия разума и привычки воли [Булгарин 1834][34].

Наряду с французским эпиграфом, русский подзаголовок к рассказу Булгарина («Психическое исцеление неисцелимой болезни») предполагает, что развивающаяся быстрыми темпами французская наука о человеке может быть эффективно интегрирована в российскую медицинскую практику и литературную жизнь с тем, чтобы исцелять даже самые тяжелые психологические расстройства. Последующее повествование дает представление о том, как подобный процесс может работать на благо отдельных людей и общества в целом.

Как показывает приведенный Булгариным отрывок из Кабаниса, «наблюдение» было важнейшим элементом диагностики и лечения, применявшихся французскими врачами. Действительно, ключевое место, которое Кабанис и другие практики в области науки о человеке отводили наблюдению, было одним из самых ценных вкладов в развитие французской медицины [Williams 2002: 80–81]. В «Трех листках…» этот медицинский принцип используется Булгариным для характеристики и служит источником нарративного интереса. Рассказчик здесь – врач, и сюжет начинается с того, что он отвечает на просьбу о помощи больного юноши, пытается поставить диагноз при помощи наблюдения. Изучая физиогномику пациента и отмечая «бледную и сухую» кожу, «желтые» щеки и «безжизненные» глаза, врач сперва ставит диагноз «гипохондрия» – та форма меланхолии, что Екатерина II приписывает Руссо и Рейналю в своих заметках о «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищева; чтобы определить корни заболевания, врачу требуется дальнейшее наблюдение.

Отражая исторический процесс, в ходе которого социальная обусловленность амбиции стала очевидной для первых французских психиатров, Булгарин приводит своего врача-рассказчика к заключению, что болезнь его пациента коренится не в физиологии, а в социальных причинах. Однажды доктор видит, как молодой человек читает и яростно реагирует на новости о назначениях и наградах в официальной правительственной газете «Санкт-Петербургские сенатские ведомости» (1811–1917): «Его глаза налились кровью, щеки горели, и он то вертелся на стуле, то вскакивал, ударяя по столу кулаками» [Булгарин 1997:360–361].

«Задыхаясь и потрясая листом» газеты, пациент протестует против продвижения по службе тех, кого считает менее достойными, чем он сам:

Вот люди, которых я знаю, как самого себя, люди, у которых нет столько ума и способностей в башке, сколько у меня в мизинце! Люди-машины!.. А вот один из них начальником отделения, другой директором, третий правителем канцелярии, четвертый губернатором!.. Все обвешаны орденами!.. А я., я..! [Булгарин 1997: 360–361].

В подтверждение идеи Кабаниса о том, что наблюдение – ключ к постановке диагноза, возмущение пациента во время чтения раскрывает врачу картину происходящего: «Дело объяснялось. Червь, грызущий душу моего пациента, назывался честолюбие [курсив в оригинале. – Дж. П.]» [Булгарин 1997: 360–361]. Внешний вид и поведение героя в этой сцене свидетельствуют о его внутренней психической жизни, а чтение становится одновременно и причиной, и симптомом психического расстройства.

Как и русском переводе «Сумасшедшего честолюбца», амбиция соотносится со словом честолюбие, однако в рассказе Булгарина оно имеет традиционный для России оттенок греховности и встроено в специфический культурный контекст петербургской бюрократии. Изображая честолюбие червем, грызущим душу молодого героя, Булгарин добавляет религиозную окраску риторике «Сумасшедшего честолюбца» Алибера с его представлением амбиции как паразитического, изнуряющего заболевания, напоминая о библейском «черве сомнения», подрывающем веру в Бога[35]. Как проявление гордыни, этого смертного греха в православной доктрине, честолюбие – это паразит духовный, физический и социальный: как «червь сомнения», оно подрывает веру пациента в российский общественный строй.

Доктор считает эту «болезнь души и болезнь ума» причиной протеста молодого человека против непогрешимости Табели о рангах, а также причиной его неспособности служить в бюрократическом аппарате:

Пациент мой, ища быстрого возвышения и начальника, который бы заметил необыкновенные его способности, беспрестанно переменял места, и наконец остался вовсе без места, в ожидании необыкновенного случая к возвышению. Уплывающее бесполезно время, унося с собой старшинство по службе, ниспадало на сердце его по каплям, как растопленный свинец, и делало неисцелимые язвы [Булгарин 1997: 360–361].

Изображая неустанное перемещение честолюбца с одного «места» в государственном аппарате на другое, этот отрывок представляет читателю отличительное свойство всех текстов, написанных в традиции «болезненной амбиции в Петербурге»: затруднительное жизненное положение неприкаянного безумца, который пытается изменить свое положение в обществе. Но если последующие произведения Пушкина, Гоголя и Достоевского знакомят читателей с амбициозными героями, которые блуждают по городским улицам в поисках новых высоких мест, в «Трех листках…» амбиция уже в прошлом, и ее подавление оказало парализующее воздействие на жертву еще до начала рассказа. Здесь амбиция порождает нарратив не о социальных устремлениях, а о диагнозе и исцелении. Поскольку амбиция заставляет молодого человека сомневаться в действиях государства, исцеление болезни становится равносильно подавлению антиправительственных протестов.

Средство от больного честолюбия, предписанное врачом-рассказчиком у Булгарина, оказывается странной смесью русской и французской моральной медицины. Используя истории как род лечения, врач рассказывает своему пациенту о другом человеке, которого он когда-то лечил «в одной из европейских столиц». Хотя национальность этого человека не называется, прошлый пациент напоминает французов из «Сумасшедшего честолюбца» и «Дома сумасшедших в Шарантоне» своими бредовыми иллюзиями о политической власти: «Он беспрестанно занимался письмом, воображая, что управляет государством. Он писал приказания, проекты, раздавал места и чины, дарил миллионами, делал выговоры». Подобно