Эзопов язык в русской литературе (современный период) - Лев Владимирович Лосев Страница 14

закономерность: ЭЯ распространяется в литературе одновременно с распространением либерально-радикальных идей в общественной жизни, но, лишь когда наступает период глубокой общественной стагнации, критика и интеллигенция в целом научаются эстетическому восприятию ЭЯ: в 1880–90‑х гг. даже утратившие свою политическую злободневность эзоповские произведения Щедрина продолжают быть популярными, прямое и скрытое цитирование, подражание эзоповскому сатирику становятся распространенными, расхожими формами повседневного юмора. Интеллигенция, по выражению Горького, начинает «лизать больную печень Щедрина» с наслаждением. (Сарказм Горького объясняется тем, что он принадлежал уже к новой эпохе – эпохе очередного подъема радикализма и либеральных чаяний.)

4.2. Характерно, что советская критика усвоила либеральный стереотип «ювеналова сатира выше эзоповской». Даже объективный критик А. Нинов в своей содержательной и богатой материалом статье «Русская сатира 1905–1907 годов» пишет:

Сменив «эзопову манеру» на открытые «ювеналовы» обличения, поэтическая сатира 1905 года сделала важный шаг вперед в разработке художественного стиля, отвечающего запросам новой эпохи русской истории. (Подчеркнуто мной. – Л. Л.)99

Здесь отражено не только типичное для советской критики представление о прогрессивном развитии литературы, но и традиционное понимание «эзоповской манеры» как некоего ущемляющего свободу художественного творчества условия.

Как ни парадоксально, но советский критик, верящий, что литература развивается прогрессивно, в отношении ЭЯ топчется на площадке возникших столетием раньше представлений; те же идеи о неполноценности эзоповского письма выражал, например, И. С. Аксаков:

…самые слова искривились у нас в своем значении и получили иносказательный смысл… писатель искусился и успевал проводить свою мысль в публику, – так сказать, воровски, между строк… чтобы как-нибудь протащить свою мысль контрабандой сквозь цензурную стражу, – и мысль тихонько прокрадывалась, закутанная в двусмысленные обороты речи100.

5. Лишь изредка мы встречаемся с другим подходом к ЭЯ, выращенным в рассеянных там и сям высказываниях, чаще всего с оттенком удивления или в вопросительной форме:

О, Муза яда и печали,Ты пела, цепи волоча,Чего же песни отзвучали,Когда не стало палача?101 —

писал популярный сатирик А. Красный в период ослабления цензуры (1906). Винить цензуру в палачестве было всегда привычным ходом в системе либеральной риторики, но, как только цензура отступала в тень, что в русской истории всегда случалось лишь на короткий период, выяснялось, что для литературы это оборачивалось скорее потерей, чем приобретением. Да и при неослабной цензуре писателям иной раз приходила на ум парадоксальная мысль о том, что цензура волей-неволей стала творческим фактором, при котором эзоповская манера становится не проклятием, а художественным достижением, и вот уже Салтыков-Щедрин говорит: «А еще повторяю: она нимало не затемняет моих намерений, а, напротив, делает их общедоступными»102.

Очень точно высказался по этому поводу Герцен:

…цензура сильно способствует развитию искусства слога и умения обуздывать свою речь <…> В иносказательной речи чувствуются волнение и борьба: эта речь более страстна, чем простое изложение. Подразумеваемое слово сильнее под своим флером и всегда прозрачно для того, кто хочет понимать. Обузданная мысль сосредотачивает в себе больше смысла, – в ней больше остроты; говорить так, чтобы мысль была ясна, но чтобы слова находил сам читатель, – это лучший способ убеждать. Подразумеваемые слова увеличивают силу речи103.

Здесь Герцен с исключительной проницательностью указывает на самое существо проблемы ЭЯ – повышение суггестивности текста в эстетическом плане и повышенную вовлеченность читателя в плане психологическом104. Даже Н. Г. Чернышевский называл ЭЯ «любимым слогом», как нам кажется, не только иронически.

В этих наблюдениях мастеров ЭЯ виртуозность формального мастерства писателя ставится в прямую связь с цензурой и необходимостью обходить ее рогатки. На замену традиционного сравнения с палачом и жертвой просится сравнение из области фауны и экологического баланса: волки нужны, чтобы поддерживать оленей в хорошей форме.

Подытоживая более чем столетний опыт своих предшественников, поэт Бродский говорил:

…аппарат давления, цензуры, подавления оказывается – это парадоксально – полезным литературе. Дело в том, что лингвистические нормативы, установленные государством, превращают все население в читательскую массу. Для писателя это чрезвычайно выгодно, так как если писатель хочет выделиться, то в данном случае он знает, от чего отталкиваться; более того, если имеет место цензура, а в России цензура имеет место, дай Бог! – то человеку необходимо ее обойти, то есть цензура невольно обуславливает ускорение метафорического языка. Человек, который говорил бы в нормальных условиях нормальным эзоповым языком, говорит эзоповым языком в третьей степени. Это замечательно, и за это цензуру нужно благодарить105.

(Любопытно в этом высказывании, в частности, то, что в рассуждении о степенях ЭЯ Бродский повторил суждение Салтыкова-Щедрина, который после покушения Соловьева на Александра II в 1879 г. писал, что литература перешла «из просто эзоповского тона в сугубо эзоповский»106.)

6. Эта работа посвящена ЭЯ в категориальном аспекте, то есть эстетическому функционированию ЭЯ на различных уровнях текста, описанию суммы поэтических средств, формирующих ЭЯ в современной русской литературе, и, отчасти, методике применения полученных знаний об ЭЯ к конкретному литературоведческому анализу.

На необходимость подобных исследований время от времени указывалось, но до сих пор они не предпринимались, и по вполне понятной причине: русская наука и критика, как и литература, никогда не были свободны от идеологической цензуры (той же самой, которая предопределяет и появление ЭЯ), а обсуждение противоцензурной тактики в условиях цензуры невозможно. Даже исследование противоцензурной борьбы и ЭЯ прошлых эпох автоматически обретает эзоповскую двусмысленность в условиях современной цензуры.

Для исследователей русской литературы за рубежом цензурных ограничений этого рода не существовало, но существовали и существуют другие, почти столь же непреодолимые трудности. Основное препятствие состоит в том, что понимание ЭЯ основывается на доскональном знакомстве со всей идиомой живого русского языка, более того, на совершенном знании всех сторон русской культурной жизни, в том числе и тех, чье существование официально замалчивается или отрицается (цензуруется), на основании сложной и изменчивой шкалы взаимоотношения официальных и неофициальных субкультур внутри национальной культуры. Это знание эмпирически доступно всем проживающим в стране, но его почти невозможно получить из публикуемых исследований, лингвистических, социологических и т. п., – таков порочный круг, порождаемый цензурой107.

7. Именно в силу своей немногочисленности работы, относящиеся к ЭЯ, широко известны всем читателям, заинтересованным в данной проблематике, их скудная библиография кочует из справочника в справочник, из статьи в статью.

Собственно говоря, список работ, посвященных проблеме ЭЯ в русской литературе в целом, ограничивается двумя энциклопедическими статьями, причем обе скорее намечают проблематику, чем предлагают анализ. Однако история вопроса и очерк проблематики даны в них с наибольшей полнотой, какая только возможна в рамках энциклопедической статьи. Это обзоры, написанные В. П. Григорьевым для «Краткой литературной энциклопедии» и Рэем Пэрротом для Modern Encyclopedia of Russian and Soviet Literature108. Все остальные авторы толкуют ЭЯ лишь в связи с творчеством отдельных