Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая Страница 18

животрепещущими идеями; эмигрантские же его труды вообще в СССР доступны не были. Для Евгении Новгородцев навсегда остался прекраснодушным и несколько нудным идеалистом-кантианцем. – Для полноты картины тем не менее стоит немного остановиться на дальнейшей эволюции взглядов Новгородцева. В представлении о личности, которое демонстрирует его главный труд, в отличие от статьи 1902 г., стушеван аспект личностной свободы и выдвинуто требование прочной связи нравственного субъекта с «объективным законом добра». Замкнувшаяся в себе трагическая личность повисает над бездной, ей угрожает пустота небытия, – в тревоге констатирует Новгородцев, анализируя взгляды Ницше[91]. При этом он словно возражает также и Шестову с его «апофеозом» этой самой ницшевской бездны. И когда Новгородцев провозглашает, что «нашей временной жизни дает ее вечное значение» «безусловный разум вещей», с неоспоримостью обнаруживается, что наставник Евгении по курсам Герье был действительно идейным антиподом «мисологоса» Шестова – ее кумира студенческих лет.

Автор труда «Об общественном идеале» постоянно ссылается на «Оправдание добра» Соловьева и уже совсем не вспоминает о творческих потенциях категорического императива Канта. Но все же «основанием для построения общественного идеала» для него остается «свободная личность», хотя и связанная с другими «общим законом» и «подчиняющая себя высшему идеалу» (с. 47). Приоритет личной свободы исключает возможность общественной гармонии, предполагающей единство общей воли: Новгородцев был противником всяких надежд на «земной рай» и, в частности, посвятил вторую главу обсуждаемого нами труда обстоятельной критике марксизма. Не «общую» волю, подминающую под себя стремления конкретных людей, а свободное взаимодействие отдельных воль он считал духовным ядром грядущего справедливого социума. Речь у Новгородцева шла о бесконечно развивающемся правовом социуме, в котором граждане объединены на руссоистских «началах равенства и свободы». Сводя воедино свои представления о человеке, нравственном законе и праве, Новгородцев определяет общественный идеал как «принцип свободного универсализма»: основополагающий для него «безусловный принцип личности», как он считает, «с необходимостью приводит к идее всечеловеческой, вселенской солидарности» (с. 111). Никакие конкретные общественные институты, будь то государство, Церковь, народ и т. д., этого идеала выразить не могут: он – достижимое лишь в эсхатологической перспективе умозрительное задание, которое в ходе общественного прогресса осуществляется лишь их совокупными усилиями. Новгородцев не верит в посюстороннюю незыблемую гармонию: для него критерий прогресса, равно человека и общества – это «свобода и возможность дальнейшего развития» (с. 130). Превыше всего он ценит сам «путь неустанного труда и бесконечного стремления – вперед, всегда вперед, к высшей цели» (с. 54).

Не наводит ли пафос Новгородцева на мысль о гетевском Фаусте? Отчасти да; однако Новгородцев был далек от фаустовского гностицизма, от жажды овладеть мировой тайной, от заигрывания с демонизмом – неотъемлемой черты не только Фауста, но и всего русского Серебряного века. Скорее, Новгородцев (как, заметим, и Бердяев) был не чужд духа немецкого романтизма, и то, что в его сочинениях встречаются немецкие цитаты из стихотворений Шиллера, достаточно симптоматично. «Надо верить в чудесный край добра и правды, надо верить в “праведную землю” нравственного идеала, для того чтобы совершать путь по этой несовершенной земле» (с. 138): Новгородцев здесь почти что перефразирует шиллеровское «Желание». Можно предположить, что именно такие восторженные интонации звучали и в его лекциях на курсах Герье. Но вместо того чтобы зажечь сердца юных слушательниц, они коробили самых проницательных из них, – в частности, Евгению Герцык. Она уже начала догадываться, что дабы следовать собственным путем по поруганной и заливаемой кровью земле, надо верить не в прекрасную страну чудес, а в живого Христа… Между тем ясно, что общественно-философские идеи Новгородцева для своего времени были революционными, подрывающими основы царизма, опирающегося на православие. Естественное право, вполне откровенно и с завидным мужеством писал Новгородцев в 1902 г., «представляет протест личности против государственного абсолютизма, напоминающий о той безусловной моральной основе, которая является единственным правомерным фундаментом для общества и государства»[92]. Он весьма ценил религиозный морализм Л. Толстого, и критические нотки в его академических текстах напоминают именно о том, кого Новгородцев сравнивал с «неприступной скалой, о которую бесследно разбиваются и самые бурные волны…»[93] Впоследствии Новгородцев принял участие в создании кадетской партии и был ее членом, однако когда в феврале 1917 г. власть перешла к Временному правительству, он уклонился от сотрудничества с ним. После большевистской революции он пережил арест – побывал в ЧК и в 1920 г. эмигрировал. Павел Иванович Новгородцев парил слишком высоко, чтобы найти в себе силы участвовать не просто в грязной, но в кровавой политике революционных лет…

При всей возвышенности, почти что неотмирности «общественного идеала» Новгородцева, весьма сходные представления служат реальным фундаментом современных западных обществ. Конечно, сам Новгородцев тут ни при чем: это он подключился к западноевропейской демократической традиции, восходящей к идеям Руссо, с желанием привить ее на русской почве. При установке современной России на построение правового государства и создание гражданского общества, Новгородцев мог бы быть поднят на щит, если бы в 1920-е гг. он не стал с великим скепсисом относиться к идее демократии и в противовес ей не начал мечтать о «восстановлении святынь». Думается, мы вправе говорить о крутом повороте идейного пути Новгородцева в последние годы его жизни (скончался мыслитель в 1924 г. в Праге). – По-видимому, живя в западных условиях, Новгородцев разочаровался в самой идее личностной свободы как основы развития общества и государства. Да, демократия – это «форма свободной жизни», но из демократического принципа с неизбежностью следует господство «политического релятивизма»: демократия позволяет существовать и конкурировать всем идейным направлениям, всем партиям и группировкам. Надо думать, господство «принципа относительности» «над всей жизнью, над всей мыслью»[94] угнетало того, кто, будучи вольнодумцем в условиях царской России, являлся по своему духовному устроению искреннейшим приверженцем абсолютных начал. «Жить в современном демократическом государстве, это значит жить в атмосфере относительного, дышать воздухом критики и сомнения»[95]: здесь уже не кабинетная мысль, а живое, экзистенциальное свидетельство. «Самое страшное и роковое в этом процессе (демократической политики. – Н. Б.) – опустошение человеческой души» – запоздало, но Новгородцев все же пришел к тому, о чем давно твердили представители русского религиозного возрождения. В силу этой своей внутренней неустойчивости, безопорности, демократия, заключает Новгородцев, «есть не путь, а только распутье, не достигнутая цель, а проходной пункт», «опушка леса с неизвестно куда расходящимися тропинками»[96]. «Среди народов, живущих под властью демократии, – констатирует мыслитель, – стали обнаруживаться стремления оставить распутье и выйти на какой-либо твердый путь»[97]: увы, он оказался прав. Свергнув иго монархии, эти народы, пережив кратковременный период весьма проблематичной «демократии», предпочли «твердые пути» кто коммунистической, кто фашистской диктатуры.

Новгородцев смутно