Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности - Михаил Павлович Одесский Страница 19

Чуть позже выдвижения идеи Международного Васюкинского турнира 1927 года «гроссмейстер О. Бендер» прочитал краткую лекцию: «“А теперь, товарищи, я расскажу вам несколько поучительных историй из практики наших уважаемых гипермодернистов Капабланки, Ласкера и доктора Григорьева”. Остап рассказал аудитории несколько ветхозаветных анекдотов, почерпнутых еще в детстве из “Синего журнала”, и этим закончил интермедию». Авторы вышучивают тогдашние споры о гипермодернизме — сложившемся в 1910-1920-е годы направлении шахматной стратегии, особенно сильно повлиявшем на дебютную теорию, о которой, кстати, должен был рассказать васюкинцам Бендер. Основателями этого направления считались Нимцович, Рети и Алехин. Сам термин «гипермодернизм», или «ультрасовременные шахматы», был предложен Тартаковером. Примечательно, что упомянутые лжегроссмейстером Капабланка, Ласкер и Григорьев гипермодернистами не были. Вполне логично, что Ильф и Петров не дали в обиду советских граждан и даже от доверчивых васюкинцев компаньонам пришлось спасаться бегством.

Таким образом, если на уровне литературной игры глава «Международный шахматный конгресс» функционирует как аллюзия на прозу Катаева, то на уровне современных реалий она — как своего рода мини-энциклопедия шахмат. Причем в статье современного ученого впечатляюще демонстрируется, что сам проект международного шахматного турнира, суждения Остапа о шахматах и шахматистах и даже их стилистика часто восходят к модным тогда книгам Тартаковера[95].

Вслед за шахматами в «Станке» всплывают: реклама секаровской жидкости (популярное средство для омоложения, созданное французским физиологом Ш. Броуном-Секаром из семенных желез животных), политическая карикатура на милитаристские планы Веймарской Германии, статья наркома здравоохранения Н.А. Семашко — вплоть до «чубаровского дела». В августе 1926 года в Чубаровом переулке Ленинграда было совершено бандитское нападение на фабричную работницу с последующим групповым изнасилованием. В декабре 1927 года слушание дела завершилось в Ленинградском губернском суде. Обвинение в изнасиловании было предъявлено 22 подсудимым, еще 4 привлекались к ответственности «за дачу ложных показаний». Самому старшему из «чубаровцев» исполнилось 50 лет, остальным — от 17 до 25, причем социальное положение преступников не позволяло обойтись привычными ссылками на «буржуазную психологию» при объяснении причин инцидента. К примеру, автор хроникальной статьи «Чубаровский процесс», опубликованной во втором номере журнала «Красная панорама» за 1927 год, сообщал, что все обвиняемые — «рабочие, в большинстве — семейные, в большинстве — не пьяницы, в большинстве — не судившиеся, есть и комсомольцы. Короче, это не так называемый “преступный элемент”. В этом и лежит глубокая социальная серьезность процесса, поэтому к нему и было привлечено внимание всего Советского Союза». Процесс приобрел политический характер: в периодике подсудимым инкриминировали «нападение на советский быт» и т. п., на предприятиях организовывались «митинги трудящихся», выносившие резолюции с требованиями самого сурового наказания «чубаровцам»[96]. Семеро из них были приговорены к расстрелу, остальные, включая обвиняемых в лжесвидетельстве, — к различным срокам лишения свободы.

Однако в условиях тоталитарного социума газетное слово — прежде всего политическое слово, а газета — носитель официального послания всемогущей и всепроникающей власти. Это послание транслируется в центральной «Правде», вслед за ней — в других СМИ, которое обязательно повторяется в приватных разговорах и т. д. Обозначая этот идеологический комплекс термином «публичная культура» («искусство, музыка, литература, кино, драма, публичные чтения, радио и многое другое»), Дж. Брукс выделял в качестве наиболее показательной формы именно прессу, «партийную газету “Правду”, которую коммунисты 20-х годов уподобляли по влиянию и авторитету Библии, правительственную газету “Известия”»[97] и т. п. Или — как говорил Остап Бендер в «Великом комбинаторе»: «Людей, которые не читают газет, надо морально убивать на месте. Они никому не нужны». И разъяснял экипажу «Антилопы» свое политкорректное мнение: «Теперь я ясно вижу, что попал в общество некультурных людей. Начинаю думать, что никто из вас не получил высшего образования. Во всяком случае, газет вы не читаете. Между тем газеты читать нужно. Кроме общего развития, газеты часто подают гражданам идеи!»

«Двенадцать стульев» — газетный роман. И закономерно, что начало романного действия, разворачиваясь в «уездном городе М», приурочено именно к 15 апреля 1927 года. В этот день газеты сообщили о событии, которое «левая оппозиция» объявила крупнейшим поражением советской внешней политики, чреватым смертельно опасными для страны последствиями. В этот день начался, можно сказать, последний этап открытой борьбы «левой оппозиции» со сталинско-бухаринским партийным руководством. И жители «уездного города М» тоже обсуждают «шанхайский переворот» — главную газетную новость. Обсуждают как событие заурядное, вроде свадьбы сына городского брандмейстера.

М.М. Пришвин в дневниковых записях за март 1927 года — иллюстрируя мудрое «пренебрежение» дочери В.В. Розанова Татьяны к газетам — передает ее слова: «Я весь Шанхай и весь Китай и Англию — все узнаю не по радио, а по копеечке на булке: копейка прибавилась, копейка убавилась»[98]. Но пример «пренебрежения» получился неубедительный: обсуждение «Шанхая» — само по себе типичная газетная новость, да и обсуждение это показывает панические ожидания населения, прогнозирующего на основании колебаний цены на хлеб степень вероятности большой войны. То есть действительный тогдашний обыватель — естественно, направляемый официальной периодикой — встревожен, а в романе Ильфа и Петрова, подчиненном «успокоительной» установке, жители «уездного города М» обсуждают «шанхайский переворот» как событие заурядное — наряду со свадьбой сына городского брандмейстера.

И для героев романа этот день — рубежный. 15 апреля Востриков, исповедуя умирающую тещу Воробьянинова, узнает, что фамильные бриллианты она спрятала в один из двенадцати стульев мебельного гарнитура, украшавшего воробьяниновский особняк, давным-давно реквизированный. И бросится в погоню за сокровищами прошлого, не думая о настоящем. На поиски сокровищ, на поиски прошлого отправится и бывший помещик, которому не обойтись без помощи компаньона-мошенника.

Наперегонки со священником компаньоны — Бендер и Воробьянинов — ездят по стране, и всюду читатель может увидеть, что советский строй стабилен, события в Китае и связанные с ними опасения забыты, надежды противников режима на скорое падение большевиков и помощь из-за границы — беспочвенны.

Китайская тема — в качестве лейтмотива — еще несколько раз мелькает в романе. Вот Остап в главе «Людоедка Эллочка» морочит советской моднице голову:

— Прекрасный мех! — воскликнул он.

— Шутите! — сказала Эллочка нежно. — Это мексиканский тушкан.

— Быть этого не может. Вас обманули. Вам дали гораздо лучший мех. Это шанхайские барсы. Ну да! Барсы! Я узнаю их по оттенку. Видите, как мех играет на солнце!.. Изумруд! Изумруд!

Конечно, «шанхайские барсы» (вместе с «мексиканским тушканом») зоологам неизвестны, а потому не исключено, что «шанхайские барсы» — очередное напоминание читателю о «шанхайском перевороте».

В главе «Музей мебели» авторы характеризовали один из экспонатов — громадный письменный стол, по сравнению с которым «Большой театр с колоннадой и четверкой коняг, волокущих Аполлона на премьеру “Красного мака”», показался бы «чернильным прибором». Создается впечатление, что в этом эпизоде «китайской темы» Ильф и Петров коснулись между прочим, невзначай. Но впечатление это обманчиво. В