Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая Страница 21

было обернуться воинственным женственным ангелом: всё это обличья Царь-Девицы – мифологического прототипа личности Евгении Герцык; Царь-Девица же – это сказочно-языческая ипостась Софии Премудрости Божией… И конечно же, юношеские страсти и языческие увлечения Евгении и Софьи освящались их искренней любовью к мудрости. Соня создавала какие-то головоломные «метафизические синтезы» музыки и своей души, излагала их по-французски и, безумно волнуясь, делилась новоявленными «догматами» с Евгенией. А эта последняя, философ от природы, с умилением слушала экзальтированные речи подруги и фальшиво, понимая, что внимает бреду, резонировала им в тон, одновременно пытаясь осознать, зачем она лжет… Не то чтобы одна Евгения любила, Соня же только позволяла себя любить, – любовь была обоюдной. Но в их двоице Соне в видимости принадлежало первенство: она была решительнее, инициативнее, самостоятельнее. Действительно, у нее была своя жизнь, Евгения же лишь осторожно приспосабливалась к чужому бытию – в качестве конфидента, наперсницы, словно своего личного существования у нее не было.

Так или иначе, 1903 год в жизни Евгении был полон мрака. Даже помимо реальных бед, он прошел под знаком душевного томления и метаний: хотелось глубины, подлинности, а вместо того захлестывали беспричинные страхи, пустые фантазии, угнетали борьба с тайной завистью и ревностью, боль самолюбия… Но вот летняя дневниковая запись: «надо знать свое и из этого – своего опыта творить» (с. 192). Во мраке блеснул свет, неведомо откуда пришла помощь. 15 марта 1904 г. Евгения заносит в дневник: «Живу упоенно-творчески» (с. 193). Идет дипломный год, он протекает под знаком Канта. Точнее сказать, выпускное сочинение о Канте становится для Евгении поводом к философской саморефлексии – к попыткам осознать, в чем же заключен ее собственный философский взгляд на мир и какова же философская истина.

А что же «жизнь»? Остыла ли жизненная жажда под действием философской спекуляции? Скорее, теперь «жизнь» превратилась для Евгении в предмет философского оправдания. Ведь что такое философия «абсолютности явления», «благости времени», творчества и реальности человеческого «я», – что такое «детская философия» курсистки, как не разновидность философии жизни? Задача философии, пишет Е. Герцык в плане I главы диссертации, это «обострение проблем, проблематизирование жизни» (с. 198). Идя от собственного небольшого опыта – робкого женского опыта, а вместе с тем опыта не по-женски сильного ума, – она конципирует жизнь как проблему и будет решать ее до конца своих дней. Ее письма 1930-х гг. к Вере Гриневич в Париж из СССР станут кульминацией ее «философии жизни». Эти письма – настоящий апофеоз советской жизни, которую Евгения считает «Жизнью с большой буквы»[111]. На самом деле существование Евгении протекало где-то на обочине советской действительности, но не это важно. Существенно то, что Евгения в советские годы игнорировала марксизм и хранила верность своей «детской философии». Изначально обозначив ее как «проблематизирование жизни», женщина-мыслитель оставила за собой большую свободу для дальнейших обобщений. В 1930-е гг. она приняла за «жизнь» ее официально-газетный – поверхностный и при этом во многом лживый облик. Но… «Страну детей ваших должны вы любить»: так говорил Заратустра [112], и Е. Герцык на свой лад следовала усвоенному в ранней юности ницшевскому императиву.

Вернемся, однако, к диссертации Евгении 1904 г.: тема работы, подчеркнем вновь, была не моральной, а теоретико-познавательной. Евгении уж никак не мог импонировать «идеализм» Новгородцева, ориентированный на идеал абсолютного добра. Курсистка-ницшеанка бравировала своим равнодушием к добру и злу и даже показывала руководителю кукиш в кармане: «А уж зло – совсем Божье, по линии святого!» (июльская запись 1904 г., с. 196). Между тем, напитавшись кантианским мироощущением, она пыталась осмыслить с позиции кантовской философии свои собственные летние, каникулярные впечатления. Живя у моря, на столь любимой всеми Герцыками древней сурожской земле, Евгения тем не менее видела вокруг себя отражения собственной души: «Мы, слишком много думая, вернулись к стихии и природе – создали природу» (без даты, с. 195; курсив мой. – Н. Б.). Свое чувство слиянности с природой она стремилась объяснить ключевым положением кантовской гносеологии: «Высшее законодательство природы должно находиться в нас самих»[113], – то, что именуется природой, есть по сути создание человека. – У Канта Евгения ценила превыше всего установку на человеческое творчество, – здесь Кант был пионером в истории европейской философии. Ведь «коперниковский переворот», произведенный Кантом, заключался в перенесении бытийственного центра тяжести с объективного мира (а прежде всего с Бога, понимаемого как объект) на субъекта. С Канта началось возвышение самостоятельной человеческой личности, дошедшее до понятия сверхчеловека у Ницше; к Канту восходят в конечном счете все великие и скромные философские учения XIX–XX вв. и, разумеется, особо значимые для Е. Герцык воззрения Шопенгауэра, Бергсона, а также Шестова, Бердяева, русских символистов.

«Надо любить Канта» (запись 1904 г. без даты, с. 197), – заявляет Евгения. Ее отношение к великому кенигсбергскому педанту восторженное, почти личностное: «Философия Канта – единственная философия простого и беспокойного чел<овеческого> ребенка и Шестова. Все остальные философии – научные системы, и только кантовская воистину философия» (там же), – так начинается черновик ее диссертации. Но что означает это странное сравнение Канта с ребенком? Ключ к нему дает мысль Шестова, по-видимому, знакомая Евгении. Шестов считал, что тот антиметафизический настрой, который так характерен для гносеологии Канта (метафизическая «сущность», «вещь в себе», по Канту, не может быть предметом познания), на самом деле есть самый естественный взгляд на мир. Но, замечает Шестов, как в андерсеновской сказке лишь ребенок провозгласил то, что видели все, – король-то голый, – так только «дети» от философии утверждают очевидное – то, что «метафизики не только не умеют ничего объяснить, но до сих пор не придумали ни одной свободной от противоречия гипотезы»[114]. Такого «простого» ребенка-антиметафизика Евгения распознала в Канте. И когда она называла «детской» собственную «философию абсолютности явления», она также хотела сказать, что утверждает ею очевиднейшее – отпускает бытие во время и считает реальный мир очеловеченным, не желая размышлять о той его стороне, которая человеку недоступна. Ведь как раз так переживает мир ребенок, вся жизнь которого сосредоточена в наличном, конкретном окружении. Дети обладают особой, неведомой для взрослых мудростью, – об этом много писала Аделаида Герцык. И Евгения в своем выпускном сочинении хочет воспроизвести именно такой – как ей кажется, непосредственно-цельный – взгляд на мир, отправляясь при этом от учения Канта.

Диссертация Е. Герцык (если она соответствовала сохранившимся черновикам) состояла из четырех разделов. Свою философскую концепцию Евгения продолжала развивать и за пределами выпускного сочинения – в нескольких дневниковых записях конца лета и осени все того же 1904 г. К философии Канта отношение имеют только первые три раздела работы; на полях четвертого, как