Эзопов язык в русской литературе (современный период) - Лев Владимирович Лосев Страница 21

Вариант полного превращения текста в ШЭ практически маловероятен: текст, состоящий из одного лишь шума, насторожит цензуру (хотя такие случаи бывали; см., например, III.2.3).

4.3. На практике идеальный вариант (Т=ШЭ+ШЦ доходит до Читателя, беспрепятственно минуя цензурные фильтры) встречается редко. Это те самые достопамятные в русской культурной жизни случаи, когда читатели разводили руками: «Ах, как только это напечатали!» В списке таких полных эзоповских удач есть и произведения малых жанров (см., например, III.5.1: Маркин) и целые книги, как «Юрий Тынянов» покойного А. Белинкова.

По видимости – очерк жизни и творчества писателя и ученого, занимавшегося проблемами русской литературной и общественной жизни XVIII–XIX веков, на деле вся книга представляет собой развернутое сочинение на тему о природе деспотической и тоталитарной власти. Основная тема Белинкова: нынешняя власть в России есть лишь усугубленная форма николаевского деспотизма.

Избрав для своего повествования не свойственный обычному историко-литературному исследованию разговорный, просторечно-интеллигентный стиль, автор сразу дал читателю понять, что под маской истории разговор пойдет о проблемах современности. Для идеологических цензоров, допустивших целых два издания книги Белинкова, «неадекватность» стиля была, по-видимому, не более чем шумом. Комфортабельно прикрывшись защитной броней этого шума, Белинков получил возможность пространно печатно изъясняться на темы, абсолютно закрытые для дискуссии, издеваться над святынями официальной идеологии.

Один из официальных идеологических фетишей – «Великая Отечественная война советского народа против немецко-фашистских захватчиков». Многократно повторяемое во всех пропагандистских текстах словосочетание «отечественная война» прочно ассоциируется в сознании читателей с СССР во Второй мировой войне. Официальная советская версия объясняет партизанское движение на оккупированных немцами территориях советским патриотизмом русских, украинских, белорусских крестьян. Желая указать на подлинные мотивы партизан, Белинков иронически цитирует, как бы по другому поводу, заметку из советской же, но довоенной, вышедшей из употребления энциклопедии:

«ОТЕЧЕСТВЕННАЯ» война, русское националистическое название войны, происшедшей в 1812 году (…мародерство) было причиной развития партизанской войны: вооруженные чем попало крестьяне, защищая от французов свое имущество, легко справлялись с разрозненными и голодными французскими отрядами. Отсюда и берет начало т. н. народная война 1812, из‑за которой вся война получила пышное название «Отечественной»: дело тут было не в подъеме патриотического «духа», но в защите крестьянами своего имущества153.

Вот иносказательная критика другого пропагандистского фетиша – «Революционная бдительность, борьба с происками зарубежной реакции»:

Я говорю о так называемой австрийской интриге, о которой сообщил III отделению Булгарин.

Попытка связать восстание в своей стране с иностранным влиянием характерна для мышления реакционных эпох. Это легко понять: куда приятнее считать, что восстание подброшено врагами, нежели вызвано ненавистью к своему любимому правительству. И поэтому все следственные производства по делам о покушении на существующий строй всегда начинаются с выяснения связей между преступником и заграницей154.

По поводу литературно-пропагандистского кумира – «великого советского писателя М. А. Шолохова»:

…бесплодны попытки пресечь, запретить, обуздать поиск художника. История русской литературы, сам факт ее существования в эпохи разгула литературной опричнины и резкого повышения духовной чистоты с настойчивой убедительностью говорят, что поиск художника, который стараются или задушить, или скомпрометировать, неостановим и неминуем, и его не может прервать даже авторитет истинного писателя предшествующей литературной эпохи, а не какой-нибудь бывший писатель, награжденный авторитетом и ставший пугалом, вандеец, казак, драбант, городовой русской литературы155.

В этом примере особенно любопытен расчет автора, как видим, оправдавшийся, на недостаточную культурность цензоров, которые не смогут прочесть указание на Шолохова в словах «вандеец» и «драбант». Действительно, мудреные слова – их нет даже в двухтомном словаре Ожегова, даже в четырехтомном Ушакова, а если дотошный цензор и полез за справкой в Большую Советскую энциклопедию, то и там он не мог получить сведений, что существовало такое выражение «казачья Вандея», воспетый Шолоховым контрреволюционный Дон, что у донских казаков денщик (унизительная должность; ср. с популярным в пропаганде первой половины 1960‑х гг. хрущевско-шолоховские «писатели – подручные партии») назывался «драбантом»156.

Любая страница «Юрия Тынянова» содержит эзоповские высказывания. Более того, чтобы у читателя не оставалось сомнения в общем иносказательном направлении, Белинков в той же манере иронической исторической аллегории объяснял свой эзоповский замысел:

В конце 20‑х годов некоторая часть русской интеллигенции стала переносить на современную действительность аналогии прошлых революционных эпох.

Это была история, не придающая существенного значения новым особенностям и подбирающая родственные черты ушедших эпох. Прошлая история интересовала не как опыт, а как закон, годный для всякой эпохи. <…> …некоторая часть русской интеллигенции конца 20‑х годов во время завершения нэпа, начала коллективизации и индустриализации, в разгар внутрипартийной борьбы, в эпоху безоговорочной победы диктатуры пролетариата стала к реальной жизни прикладывать литературно-исторические реминисценции. Тогда пришли идеи повторяемости исторического события, движения по замкнутому кругу, всеобщий исторический закон.

Это были годы, когда революция в одной из своих форм – вооруженного переворота – была уже закончена, но еще не приняла форму социализма. В эти переходные годы интеллигенты, сверяющие свое старое представление о человеческой свободе с новым представлением, стали помаленьку бросать это занятие, поняв, что сейчас нужно заниматься не этим, и опасаясь возможных осложнений157.

«Идеи повторяемости исторического события», т. е. реакция и террор, неизбежно следующие за революционным взрывом, подсказывают, что иметь нормальное представление о свободе – смертельно опасно. В историческую картину погружающейся во мрак страны Белинков, неожиданным сдвигом в задушевный разговорный стиль, вводит лирическую ноту: «стали помаленьку бросать это занятие». Эзоповское писание здесь достигает трагизма.

5. Основы анализа ЭЯ: экран и маркер

5.0. Как известно, изучение эстетики словесного творчества может проводиться на трех уровнях. Назовем их здесь: культурный уровень, глубинный уровень и уровень высказывания. Эти уровни структурны, то есть каждый из них представляет собой систему правил, ограничений, существующих в данной культуре (1), мифологии (2) или поэтике (3)158. Например, для исследователя творчества Достоевского выявление правил, парадигм русской культуры XIX века важно прежде всего с точки зрения выбора и использования Достоевским жанров: какова была общественная функция романа в России эпохи Достоевского? что в этом жанре рассматривалось как традиционное и что как новаторское? Попытка вскрыть глубинное содержание произведений Достоевского будет плодотворна, если исследователь свяжет своим анализом идеи писателя с инвариантными мотивами русской христианской и общеевропейской иудео-христианской мифологии, такими, как образ божественной Матери Земли, как мотив преступления перед ней и искупления этого преступления, как мотив юродского богоискательства. Наконец, на уровне высказывания можно изучать, каким образом Достоевский организует словесный материал для достижения нужных ему эстетических эффектов.

Исходя из нашего понимания ЭЯ, очевидно, что анализ глубинных структур произведения не относится к нашей теме: они потому и называются глубинными, что связаны с теми импульсами в индивидуальном или коллективном сознании людей, которые в конечном счете формируют культуру данного