Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая Страница 26

Евгения и Аделаида были в числе первых русских переводчиков Ницше. По свидетельству Евгении, начали они с полемического «Казуса Вагнер», – перевод нашел вскоре своего издателя. Впоследствии с именем Евгении как переводчика в свет вышли два издания «Сумерков идолов» (под названием «Помрачение кумиров» в 1900 г. и «Сумерки кумиров» в 1902-м), затем, в 1901 г., «Утренняя заря», а также «Воля к власти». В русской версии этого последнего – ядовитейшего труда Ницше, замысленного как «опыт переоценки всех ценностей», переводчику Евгении Герцык принадлежит текст авторского предисловия и книга I под названием «Европейский нигилизм»[128]. И ныне, спустя более века, в книжных магазинах можно приобрести переиздание «Воли к власти» (СПб., 2006) с именем Е. Герцык. На протяжении 1900-х гг. Евгения и Аделаида не раз возобновляли свою переводческую работу над текстами Ницше, – сообщения об этом обнаруживаются в целом ряде их писем. Далеко не все эти переводы были опубликованы; однако сам факт их переводческой деятельности – свидетельство того, что Ницше был их «вечным спутником», постоянным внутренним собеседником.

Не так легко понять, почему именно желчная и больная мысль Ницше разбудила эти девичьи сердца и умы. Подсказку здесь можно извлечь из соображений Бердяева – близкого друга сестер. «Влияние Ницше было основным в русском ренессансе начала века», – писал Бердяев уже в 1946 г. в «Русской идее». Е. Герцык, с ее чуткостью к новейшим веяниям эпохи, заинтересовалась философией Ницше едва ли не раньше многих корифеев Серебряного века… «Но в Ницше, – продолжает Бердяев, – воспринято было не то, о чем больше всего писали о нем на Западе, не близость его к биологической философии, не борьба за аристократическую расу и культуру, не воля к могуществу, а религиозная тема. Ницше воспринимался как мистик и пророк».

Здесь естественно встает недоуменный вопрос. Ницше, глашатай «смерти Бога», изрыгнувший «проклятие христианству», самого Христа называвший в лучшем случае «интереснейшим из decadents», но, как правило, – идиотом и дегенератом, апостола же Павла – «гением ненависти», «фальшивомонетчиком», носителем «самой скверной вести» и т. п. («Антихрист»), – мог ли Ницше, дошедший до безумия в своей ненависти к религии, предложить русским интеллигентам «религиозную тему»?! Но как расшифровывает свою мысль сам Бердяев? В другом месте «Русской идеи» сказано: Ницше «хотел пережить божественное, когда Бога нет, Бог убит, пережить экстаз, когда мир так низок, пережить подъем на высоту, когда мир плоский и нет вершин. Свою, в конце концов религиозную, тему он выразил в идее сверхчеловека…»[129] Итак, в глазах Бердяева «религия» Ницше – это религия без Бога; но здесь для сознания европейского – contradictio in adjecto: противоречия, которые громоздит Бердяев, и его указание на «сверхчеловека» вряд ли с ходу прояснят вопрос.

Феномен Ницше сделался дерзким вызовом, – воистину камнем преткновения для русских мыслителей, возвращающихся к христианской вере. По своему душевному строю Ницше действительно был религиозен. Об этом свидетельствует, например, притча о «безумном человеке» из «Веселой науки» (знаменитый 125-й фрагмент). Безумный человек – это «внутренний человек» самого Ницше – бегает в разгар дня среди рыночной толпы с фонарем в руке и кричит: «Я ищу Бога! Я ищу Бога!» На недоумение окружающих он ответствует речью, в которую вылилась экзистенциальная тоска самого мыслителя: «Где Бог?.. Мы его убили — вы и я!.. Но как мы сделали это? Как удалось нам выпить море?.. Что сделали мы, оторвав эту землю от ее солнца? Куда теперь движется она? Куда движемся мы?.. Есть ли еще верх и низ? Не блуждаем ли мы, словно в бесконечном Ничто?.. Не наступает ли все сильнее и больше ночь? Не приходится ли средь бела дня зажигать фонарь?.. Бог умер! Бог не воскреснет!.. Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами, – кто смоет с нас эту кровь?..» Своим современникам-христианам Ницше – пасторский сын, сам теолог по образованию – устами «безумного человека» бросает с презрением: «Чем же еще являются эти церкви, если не могилами и надгробиями Бога?»[130] – И вот всю силу своего дарования Ницше отдал развенчанию, компрометации, ниспровержению христианских ценностей – представлений о Боге и Христе, христианской морали, философии, искусства, – всей христианской культуры. Собственные положительные идеи Ницше – «икона сверхчеловека» (Андрей Белый), мысли о культуре будущего – гораздо туманнее конкретной и злой критики Нового Завета, «добрых», «сострадания», «метафизики», «вещей в себе» и т. д. Ницше апеллирует к наличной страстной человеческой природе, и все возвышающиеся над ней идеалы под его пером оказываются насквозь лживыми и призрачными. Критика Ницше оказывалась во многом справедливой: отнюдь не он один указывал на лицемерие буржуазной Европы, все реже вспоминавшей о своих христианских корнях. Оправдывая инстинкты и проклиная аскезу, Ницше брал себе в союзники «материально-телесный низ» (М. Бахтин) и «молотом» своего философствования беспощадно уничтожал крупицы веры в человеческих душах. В начале XX в. не замечать явления Ницше сделалось невозможным; но откуда формальным европейским христианам было взять сил для противостояния ему? Также и перед русскими философами, идущими в основном путем «от марксизма к идеализму», Ницше поставил гигантский знак вопроса. Проигнорировать его означало бы сделать уязвимым для ницшеанской критики собственное зарождающееся религиозное мировоззрение.

Наш тезис касательно влияния Ницше на русскую философию Серебряного века таков: мы имеем в ней дело с многоликим феноменом постницшевского христианства[131] – плодом встречи и компромисса между традиционными христианскими воззрениями и идеями Ницше: учениями о трагедии, о сверхчеловеке, о необходимости «переоценки всех ценностей». Друзья и собеседники Евгении Герцык – Волошин, Бердяев, Иванов, Андрей Белый – все прошли через Ницше и представляют постницшевское христианство. Концепции русских религиозных философов оказались весьма своеобразным «богословием»[132], далеко уходящим от богословия церковного, а порой прямо-таки срывающимся в язычество (Иванов, Белый). Русские «теодицеи» и «антроподицеи», – а под жанры «оправдания» Бога или человека можно подвести едва ли не все философские концепции Серебряного века, – суть апологии перед лицом вызова Ницше, обоснование возможности и в XX в. веры в Бога, во Христа и даже в богоподобие человека. На рубеже XIX–XX вв. и в первые десятилетия века двадцатого русская мысль вела напряженный диалог с Ницше, хотя в явный философский дискурс диалог этот вступал не всегда. Можно было бы выявить присутствие интуиций Ницше даже у П. Флоренского и С. Булгакова, позиционировавших себя в качестве писателей церковных. С другой