Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая Страница 33

греховного зла и отчаяния. Так апология страдающего Ницше незаметно переходит в апологию антихристова зла. Однако, опять-таки, абсурдным было бы представлять Шестова в качестве сторонника сатанизма: его заигрывание со злом – это отчасти эпатаж и диалектические конструкции. «Л. Шестов, в сущности, очень любит “добро” и борется против “зла”»[173], – справедливо замечает Бердяев. Шестовские нападки на «добро» в книге о Толстом и Ницше есть в какой-то степени стилистическая фигура, за которой – апология маленького страдающего человека. – Шестовский метод толкования книг Ницше «с точностью наоборот» подхватит Андрей Белый, который создаст панегирическую концепцию феномена Ницше как провозвестника обновленного христианства. А Вяч. Иванов, хотя и позиционировавший себя в качестве христианина, на деле усвоит и на собственный лад разовьет как раз языческую – дионисийскую струю ницшеанства, просто проигнорировав проблему отношения Ницше к христианству, добру и злу, которые для него самого сделались пустым местом. Наконец, Бердяев, воспринявший феномен Ницше адекватно (а не «с точностью наоборот»), признает экзистенциальную подлинность его свидетельства и отреагирует на него собственной версией христианства… Так или иначе, Шестов был в России пионером, когда включил Ницше в круг особых приверженцев христианской традиции.

* * *

Итак, в книге о Толстом и Ницше Шестов проблематизировал категорию добра — задался целью обосновать бессилие добра в жизни человека, а также указал на метаморфозы этой категории: оказывается, за настоящее добро можно бороться под знаменем зла, – и напротив, добро превращается в реальное зло, когда, утратив свою живую энергию, оно застывает в умозрительную догму. Чуткую Евгению Герцык привлекло здравое зерно шестовских воззрений, развиваемых к тому же с таким искренним пылом. Параллельно она читала журнальный вариант другого труда Шестова; книжная версия его вышла в свет в 1902 г. Та же самая проблема христианской морали в книге «Достоевский и Нитше (философия трагедии)» освещена с другой стороны – под углом зрения зла. Шестовские книги о Толстом и Ницше и о Достоевском и Ницше тем самым вместе составляют диптих, конечный смысл которого – выход «по ту сторону добра и зла» самого Шестова, следующего в этом за Ницше. Действительно: как мы видели, книга о Толстом и Ницше ниспровергает абстрактное добро, которое предает своих адептов. А книга о Достоевском «реабилитирует» реальное зло и объявляет его «залогом будущего». Согласно раннему Шестову, абстрактные добро и зло утратили свой изначальный смысл и не могут больше служить ориентирами человеку. Потому, заключает Шестов, надо, отложив в сторону мораль, искать других подходов к проблеме человеческого существования.

Обратимся к книге Шестова о Достоевском и Ницше. Отметим прежде всего, что она существенно уточняет прежнее мнение Шестова об истоке ницшевской философии с ее «апофеозом жестокости»[174]. В книге о Ницше и Толстом идеи и пафос Ницше возводятся к его болезни и протесту совести; здесь же рождение Ницше-философа привязано к таинственному духовному событию – к тому внезапному потрясению всего его человеческого существа, которое привело к утрате мыслителем веры во все прежние идеалы. Об этом Ницше рассказывает в предисловии 1886 г. к книге «Человеческое, слишком человеческое» (написана в 1876 г.). Тогда, летом 1876 г., духовно «умер» Ницше-филолог и «родился» Ницше-антихристианин, «ученик философа Диониса».

Опять-таки, Шестов сильно редуцирует – «шестовизирует» (Бердяев) перелом мироощущения Ницше, ограничивая его смысл открытием реального зла, что повлекло за собой «переоценку» философом «всех ценностей»: опыт, описанный Ницше в предисловии к «Человеческому, слишком человеческому», гораздо глубже и духовно значительнее. Прав Шестов в одном: с момента этого события Ницше стал писать с позиции зла, стал его апологетом. В тот летний, 1876 г., день Ницше испытал натиск со стороны некоей объективной силы и принял ее «предложение», сделавшись «свободным умом» – после «великого разрыва», отречения от всех прежних верований и идеалов. Исключительная яркость этого автобиографического свидетельства Ницше вдохновила автора «Доктора Фаустуса» на его художественное переосмысление, – заметим, весьма точное в духовном и метафизическом отношении: в содержательный центр своего романа Т. Манн поместил сцену сделки с чертом композитора Адриана Леверкюна, ставшего в результате этого «монахом сатаны»…

Евгению Герцык в шестовской книге захватило как раз описание душевной катастрофы, случившейся с Ницше, – описание опять-таки «шестовизированное», быть может, приспособленное к неизвестному переживанию самого Шестова и уж точно – к его «философии трагедии»[175]. Со стороны Евгении это было проявлением юношеского романтизма, которому всегда импонирует «трагическое». Между тем опыт Ницше в действительности страшен, будучи опытом подчинения внешней беспощадной силе. «Великий разрыв, – пишет Ницше, – приходит <…> как подземный толчок; юная душа (Ницше в 1876 г. было около 32-х лет. – Н. Б.) сразу сотрясается, отрывается, вырывается – она сама не понимает, что с ней происходит. Ее влечет и гонит что-то, точно приказание; <…> “Лучше умереть, чем жить здесь” — так звучит повелительный голос и соблазн; и это “здесь”, это “дома” есть все, что она любила доселе!»[176] Странным образом «свободный ум» рождается через насильственный шок, некий экстаз. «Я не понимал себя, но инстинкт действовал как повеление. Должно быть, наше далекое прежнее предназначение распоряжается нами»[177], – так сам Ницше пытается объяснить происшедшее с ним; иными словами – «будущее управляет нашим сегодняшним днем»[178].

О том, что вихрь, вторгшийся в «юную душу» Ницше, был по природе силой темной, свидетельствует его дальнейший рассказ о «великом разрыве». Ницше с настойчивостью подчеркивает, что то было началом разрушительной болезни[179], – и все представленные им симптомы говорят о тяжелом, не столько душевном, сколько духовном недуге. В леденящей атмосфере (см. соответствующие страницы «Доктора Фаустуса» [180]) «ненависти к любви» в тот роковой для Ницше день им совершались «святотатственные выпады»; «освобожденный, развязавшийся» субъект «стремится теперь доказать себе свою власть над вещами» (вот он – настоящий исток «Воли к власти»!), «блуждает, полный жестокости и неудовлетворенных вожделений», принося в жертву своей пробудившейся с дикой силой «гордости» то, что оказалось под рукой: «Со злобным смехом он опрокидывает все, что находит скрытым, защищенным какой-либо стыдливостью; он хочет испытать, каковы все эти вещи, если их опрокинуть»; «с любопытством и желанием испытывать» он «проникает к самому запретному» и т. д. Конечно, прав Шестов, резюмирующий опыт Ницше: «В душе его зашевелилось нечто неслыханное, безобразное и ужасное»[181]. – И вот, наконец, свидетельство Ницше о «великом разрыве» как таковом, совершившемся под влиянием «все более опасного любопытства», когда ум его в «зловещей и злой игре» метался «беспокойно и бесцельно, как в пустыне», – свидетельство о начале «переоценки всех ценностей»: «Нельзя ли перевернуть все ценности? И, может быть, добро есть зло? А Бог – выдумка и ухищрение дьявола? И, может быть, в последней своей