Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе - Валерия Соболь Страница 38

психология, таким образом, подчинена физиологии; кажущееся качественным различие между неорганической и органической жизнью (а также между физическими и психическими явлениями) – всего лишь результат трансформации количественных различий и заключается исключительно в степени сложности («физиология и медицина находят, что человеческий организм есть очень многосложная химическая комбинация, находящаяся в очень многосложном химическом процессе, называемом жизнью»); естественные науки – главный авторитет в области человеческой природы и, более того, «дают много материалов для точного решения нравственных вопросов» (а «нравственные науки» со временем достигнут точности естественных наук и переймут их методы) [там же: 240, 268, 258][256]. И наконец, в сфере этики люди, как и другие живые существа, руководствуются принципом утилитаризма в своих попытках достичь удовольствия и избежать боли. Однако, поскольку только то, что хорошо, доставляет удовольствие, действия в собственных интересах будут иметь положительный эффект для других:

Когда человек не добр, он просто нерасчетливый мот, тратящий тысячу рублей на покупку грошовой вещи, тратящий на получение малого наслаждения нравственные и материальные силы, которых достало бы ему на приобретение несравненно бóльшего наслаждения [там же: 291][257].

Как и следовало ожидать, эти спорные идеи вызвали негативную реакцию противоположного лагеря. Наиболее изощренная критика аргументации Чернышевского исходила от Юркевича, чья работа «Из науки о человеческом духе» была перепечатана в сокращенном виде в консервативном журнале «Русский вестник» в начале 1861 года[258]. В качестве альтернативы «антропологии» Чернышевского (как науке о человеке как неделимом существе, подчиняющемся законам природы) Юркевич предлагает другую науку – науку о человеческом «духе», или психологию. Надо заметить, что обе статьи, вовлеченные в полемику, в своих заглавиях называют альтернативные науки о человеке, и это подтверждает наблюдение Толстого о том, что противостояние дисциплин играло важную роль в дебатах того времени. На карту были поставлены не только онтологические вопросы о теле, душе или природе человека, но и эпистемологические (и идеологические): о том, как понять эти явления и какая дисциплина лучше всего подходит для получения этих знаний.

Отвечая на ключевой пункт аргументации Чернышевского – его неприятие дуализма, – Юркевич, что интересно, не оспаривает монистический принцип как таковой, а, скорее, проводит различие между двумя видами дуализма. Метафизический дуализм, то есть онтологический раскол между телом/материей и духом, по мнению автора, действительно был отвергнут христианской мыслью (и, позднее, немецкой идеалистической философией), которая утверждала, что материя – продукт духа и поэтому сохраняет духовные элементы (такие как форма, цель и идея). Гносеологический же дуализм, настаивает Юркевич, не может быть преодолен:

Сколько бы мы ни толковали о единстве человеческого организма, всегда мы будем познавать человеческое существо двояко: внешними чувствами – тело и его органы и внутренним чувством – душевные явления [Юркевич 1990: 114].

Отсюда следует принципиальное различие между физиологией и психологией, а также автономный статус последней: «Предмет психологии дан во внутреннем самовоззрении, естественные науки не могут дать ей этого предмета, не могут увеличивать этого материала» [там же: 111].

Главное возражение Юркевича против психологической теории Чернышевского состоит в исключении из нее агента, который преобразует физические явления в психические переживания, или, пользуясь терминологией материализма, количественные различия в качественные. Юркевич замечает:

…для акустики, которая развита математически, ухо есть только телесный снаряд, приходящий в правильные сотрясения, когда ударяют на него волны воздуха; но что душа слышит по поводу сотрясения этого снаряда, бой барабана или музыкальную мелодию, об этом акустика ничего не знает [там же].

Точно так же физиология нервной системы не может объяснить, как именно «движение нерва» преобразуется в психические переживания, такие как ощущение, представление или мысль. В соответствии с философской традицией субъективного идеализма, Юркевич критикует Чернышевского и других материалистов за выведение духовного начала из материального, «потому что самое это материальное начало только во взаимодействии с духом есть таково, каким мы знаем его в наших опытах» [там же: 132].

Ни в коем случае не выступая противником науки, Юркевич (который, наоборот, восхищается ее успехами и демонстрирует тесное знакомство с современными достижениями в области естествознания и психологии) озабочен, скорее, тем, как материалисты обращаются с научными знаниями. Материальное начало, которое естественные науки берут за основу тела (или «человеческого организма»), философией материализма распространяется, утверждает Юркевич, на всего человека [там же: 119]. Наше время, продолжает он, стало свидетелем создания опасной «новой мифологии» во имя науки, когда некоторые теоретические предположения выдаются за неоспоримые законы природы[259]. Дилетантизм автора «Антропологического принципа в философии», по мнению Юркевича, сделал его особенно уязвимым перед обаянием этой новой мифологии и заставил «искать изъяснения душевных явлений в химической лаборатории» [там же: 191].

Контратаки «Современника» сподвигли Юркевича (к тому времени уже ставшего заведующим кафедрой философии Московского университета) продолжить кампанию за независимость психологии в другой серии статей, название которых – «Язык физиологов и психологов» – однозначно выводило вопрос дискурса на передний план полемики[260]. Статьи были опубликованы в «Русском вестнике» в 1862 году и стали прямым ответом на рецензию М. Антоновича на популярную «Физиологию обыденной жизни» Дж. Г. Льюиса, в которой русский критик доказывал близость Льюиса к монистической позиции «Современника», а не ко взглядам Юркевича[261]. Юркевич предложил свой собственный анализ работы британского философа, оспаривая выдвинутую Антоновичем интерпретацию взгляда Льюиса на душу как на синоним жизни и поэтому несуществующее самостоятельное понятие. Именно различие между «жизнью» и «душой», по мнению Юркевича, оправдывает различие между физиологией (наукой о жизни) и психологией (наукой о душе) и устанавливает автономию обеих дисциплин.

Характерно, что для демонстрации разницы между языками двух дисциплин (как обещано в названии статьи) Юркевич описывает вымышленную сцену диагностики, в которой врач проводит наружный осмотр и наблюдение за физиологическими симптомами и в то же время расспрашивает пациента о его субъективном опыте переживания этих симптомов. Особенно показательно обсуждение боли пациента:

– Как вы себя чувствуете? – спрашивает доктор больного.

– Плохо, – отвечает больной,– голова болит нестерпимо. – <…> какая боль, острая или тупая?

Больной молчит; он затрудняется обозначить качество боли. – Чувствуете ли вы, – спрашивает доктор, желая помочь больному в самопознании, – что в голове будто стреляет, или просто чувствуете тяжесть, будто туда кто-нибудь свинцу наложил?

– Давит, гнетет, тяжело, как свинец, – отвечает больной после непродолжительного внимания к своему душевному состоянию.

<…> Доктор посмотрел язык больного, пощупал пульс и исследовал кожу в разных местах тела. Язык оказался сухим, кожа также сухая, без испарины; удары пульса были неправильны [там же: 379].

Юркевич использует этот эпизод, чтобы противопоставить внешнюю оценку физиологии и ее буквальность (сухой язык и кожа, неправильный пульс) внутреннему миру психологии с ее метафорическим стилем. Однако метафора также создает проблему для нашего пациента: он не может описать свою боль как «тупую» или «острую», поэтому врачу приходится прибегнуть к сравнению («будто стреляет» или «будто туда кто-нибудь свинцу наложил»). Примечательно, что русская романная традиция диагностики любовной болезни связывала метафорический язык с «наивным толкователем», каким была, например, Любецкая у Гончарова: «Что ж вам, ломит, что ли, ноет или режет?»[262] Однако в 1860-е годы, когда автономия психологии и ее предмета – души – оказывается под угрозой, такое наивно-субъективное описание боли приобретает авторитет профессионального языка именно потому, что психология, по мнению Юркевича, имеет дело