Писатели США о литературе. Том 2 - Коллектив авторов Страница 44

бесконечной вереницей образов, лившихся огненной рекой; огромные резервуары памяти опорожнялись и выплескивали свое содержимое в эти огненные потоки; Миллионы предметов, когда-то виденных и давно забытых, восстанавливались в памяти и проносились потоками света, а миллионы миллионов предметов, никогда не виденных: лица, города, пейзажи, еще не виденные, но давно воображаемые, незнакомые лица, более реальные, чем те, что давно известны, неслышанные голоса, более знакомые, чем те, что слышались постоянно, невиданные картины, неведомые конструкции, массы, формы, пейзажи, которые в своей сущности были куда , более реальны, нежели любой, имевший место в действительности и существенный факт,—все это проносилось через мой воспаленный взбудораженный мозг в своем нескончаемом великолепии—и внезапно я. понял, что конца этому не будет.

Ибо сон умер — благодетельное, темное и сладостное забвение детского сна ребенка. Червь проник в мое сердце, червь лежал там, свернувшись кольцами и питаясь соками моего мозга, моего духа и моей памяти,—я понял, что меня сжигает огонь моей собственной души, что меня истощает мой собственный голод, что я пойман на крючок собственного яростного и неутолимого желания, которое поглотило мою жизнь на годы вперед. Иначе говоря, я понял, что какая-то одна клеточка моего мозга, сердца или памяти будет отныне гореть вечно—ночью, днем, сплю я или бодрствую; червь насытится, свет загорится, и-никакое лекарство—хлеб или вода, дружба, путешествия, спорт, женщина—не исцелит меня, и до тех пор, пока смерть не набросит на меня покров непроницаемой и окончательной тьмы, от моей болезни мне не уйти.

Я понял наконец, что стал писателем, понял, что значит избрать дорогу писательства.

Вот в каком состоянии находился я осенью 1933 года, и в это время завершение моего колоссального труда находилось, хотя тогда я этого и не осознавал, в пределах видимости. В середине декабря того года редактор, о котором я уже говорил и который в продолжение всего этого мучительного периода постоянно поддерживал меня своим спокойствием, пригласил меня к себе домой и хладнокровно заявил, что книга закончена. Я только и мог, что поглядеть на него в крайнем изумлении, а затем, испытывая чувство совершенной безнадежности, сказать, что он ошибается, что книга не закончена, что она не может быть завершена и что писать я больше не могу. С той же спокойной уверенностью он повторил, что книга, понимаю я это иди нет, окончена и что теперь мне надо вернуться домой и в ближайшую неделю привести рукопись—результат двухлетней работы—в.надлежащий порядок. о

Я последовал указаниям редактора, хотя все еще безо всякой надежды и веры. В течение шести дней я работал, сидя на полу и пытаясь разобраться в обступивших меня со всех сторон гигантских кипах исписанной бумаги. К концу недели я собрал первую часть, за два дня до рождества 1933 .года отнес редактору рукопись «Ярмарки в октябре», а еще через несколько дней— «Там за холмами». В «Ярмарке» в то время было что-то окбло миллиона слов. В течение предшествующего времени редактор просмотрел почти всю ее, но в виде не связанных друг с другом фрагментов, теперь же впервые он мог прочитать ее в упорядоченной форме, п выяснилось, что интуиция не подвела его и на этот раз: как он и говорил мне* книга была закончена.

Она была закончена не в тоМ смысле, что ее можно было печатать или даже читать. Это была еще не книга, скорее скелет книги, но впервые за четыре года появился хоть скелет. Предстоял еще грандиозный совместный труд по редактуре, оформлению отдельных эпизодов в единое целое, а главное, по сокращению, но теперь у меня была книга, и отныне ничто, даже отчаяние, не могло отнять ее у меня. Это мне и сказал редактор, и внезапно я понял, что он был прав.

Я напоминал человека, который, кажется, вот-вот утонет и все же последним, отчаянным усилием достигает берега. Мой дух воспарил в величайшем, прежде неведомом восторге, и, хотя мозг мой устал, а тело было измотано, в этот момент я ощутил себя одним из самых сильных мира сего.

Было очевидно, что предстоит решить еще немало проблем, но теперь у нас была книга, и к работе над ней мы приступили с чувством счастливой уверенности. Прежде всего смущали гигантские размеры книги. Даже в нынешней своей «скелетной» форме рукопись «Ярмарки в октябре» раз в десять превышала объем обычного романа и была вдвое длиннее «Войны и мира». Было вполне очевидно поэтому, что в одном томе такую рукопись не опубликуешь; но даже если дать ее в нескольких томах, все равно колоссальные размеры произведения практически лишат его шансов на читательский успех.

Мы столкнулись теперь с этой проблемой вплотную, и редактор немедленно взялся за дело. По мере углубления в рукопись «Ярмарки в октябре» он обнаружил, что в книге описываются два завершенных внутри себя и отделенных друг от друга жизненных цикла. В рамках первого из них описываются годы исканий голодных юных лет героя. В рамках второго описывается время большей уверенности в себе, когда жизнь человека начинает диктоваться единством определенного чувства. Стало очевидным, что в двух этих циклических потоках заключается материал двух совершенно различных хроник человеческой жизни, И, хотя вторая к тому времени была в большей степени завершена, логично было сначала закончить и опубликовать первую; так мы и решили поступить.

Сначала мы принялись за первую часть. Я сразу же сделал точный конспект, в котором было отражено не только общее развитие сюжета книги, с первой страницы до последней, но отмечены те главы, которые были уже завершены окончательно, те, которые были написаны только частично, и те, которые были вообще не написаны; имея перед собой конспект, мы и начали готовить книгу к печати. Эта работа заняла у меня весь 1934 год. В начале 1935 года книга была закончена, а в марте того же года она-вышла под названием «О времени и реке».

Прежде всего рукопись, даже в незавершенной форме, требовала весьма серьезных сокращений, а учитывая особенности •ее создания, и также ту страшную усталость, которую я в то время испытывал, я не мог в одиночку осуществлять эту работу.

Сокращения всегда были наиболее трудной и неприятной Частью моей профессиональной работы; я всегда скорее был склонен к писанию, нежели к сокращению. Больше того, даже и то чувство самокритичности, которое я сохранял по отношению к собственной работе, было в те четыре года яростного груда сильно ослаблено. Когда, подобно вулканической лаве, произведение выплескивается из тебя в течение почти пяти лет, когда в него вкладываешь—какой бы преувеличенной