Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского - Льюис Бэгби Страница 8

Гоголь здесь прибегает к литературной условности, обычной для его времени: он просит читателей о снисходительности и т. д. и т. п. Однако его предисловие оборачивается не обычной данью условностям. Беспокойство Гоголя должно бы передаться и нам, поскольку он не просто просит читателей о восприимчивом, доброжелательном или даже восторженном отношении. Он просит читателей поучаствовать вместе с ним в сочинительстве, помочь восполнить упущенные детали – а точнее, рассказать ему о событиях из своей жизни, чтобы сделать роман более достоверным. И он учтет их замечания во время переработки своего произведения для последующего переиздания:

А потому не лиши меня твоих замечаний: не может быть, чтобы ты не нашелся чего-нибудь сказать на какое-нибудь место во всей книге, если только внимательно прочтешь ее. Как бы, например, хорошо было, если бы хотя один из тех, которые богаты опытом и познанием жизни и знают круг тех людей, которые мною описаны, сделал свои заметки сплошь на всю книгу, не пропуская ни одного листа ее, и принялся бы читать ее не иначе, как взявши в руки перо и положивши перед собою лист почтовой бумаги, и после прочтенья нескольких страниц припомнил бы себе всю жизнь свою и всех людей, с которыми встречался, и все происшествия, случившиеся перед его глазами, и всё, что видел сам или что слышал от других, подобного тому, что изображено в моей книге, или же противоположного тому, всё бы это описал в таком точно виде, в каком оно предстало его памяти, и посылал бы ко мне всякой лист по мере того, как он испишется, покуда таким образом не прочтется им вся книга [Гоголь 1951: 588].

Сама длина второго предложения из предисловия Гоголя наглядно свидетельствует о глубине его беспокойства по поводу приема, который читатели окажут его творению. Однако еще более, чем восприятие читателями, его беспокоит статус предисловия как морального наставления, обращенного миру. Гоголь желает, чтобы его читатель, который, очевидно, превосходит его знаниями и опытом, создал следующую итерацию текста вместе с ним, а возможно, даже вместо него. Гоголь хочет, чтобы каждое последующее издание «Мертвых душ» было лучше предыдущего: «…всё это (замечания читателей к моему тексту. – Л. Б.) желал бы я принять в соображение к тому времени, когда воспоследует издание новое этой книги, в другом и лучшем виде» [Гоголь 1951: 589] (курсив мой. – Л. Б.). Таким образом, он просит своих читателей своими замечаниями наставить его на путь истинный, чтобы улучшить произведение, которое и без этого уже стало классическим. Во вступлении Гоголя к «Мертвым душам» трагически смыкаются желание и неуверенность в себе.

Чтобы воплотить свои желания (а не желания какого-нибудь выступающего от лица автора персонажа, который подмигивает нам из-за кулис), Гоголь объясняет своим читателям, которые пожелают ему помочь, как пересылать ему свои предложения:

…сделавши сначала пакет на мое имя, завернуть его потом в другой пакет, или на имя ректора С.-Петербургского университета, его превосходительства Петра Александровича Плетнева, адресуя прямо в С.-Петербургский университет, или на имя профессора Московского университета, его высокородия Степана Петровича Шевырева, адресуя в Московский университет, смотря по тому, к кому какой город ближе [Гоголь 1951: 590].

В то время, когда Гоголь писал это предисловие, он преподавал в Санкт-Петербургском университете. Таков был его истинный адрес. Таково было его собственное желание.

Предисловие Гоголя – это не игра, оно не оттенено лермонтовской иронией и не адресовано, как булгаринское, избранному читателю, занимающему высокое положение, он обращается ко всем («кто бы ни был» и «где бы ни был» читатель). Являясь, по типологии Женетта, аутентичным авторским предисловием, гоголевское обращение к читателю может считаться самым прямым из всех прямых авторских обращений и других подобных дискурсивных форм, которые могут нам встретиться. Прямота этого обращения подвергает суровой проверке широко распространенное представление, что имплицитные авторы и имплицитные читатели так же близки друг к другу, как и две фактически существующие стороны – реальный автор и реальный читатель. Однако здесь не являющийся рассказчиком Николай Гоголь напрямую общается со своими живыми читателями. В своем запоздавшем предисловии к «Мертвым душам» мятущаяся и не знающая покоя душа Гоголя уничтожает риторическую дистанцию, обычно подразумеваемую в литературном произведении.

Мы обнаруживаем в предисловии Гоголя другой порядок приоритетов, другую функцию дискурса аутентичных авторских предисловий. Гоголь позволяет глубокую демонстрацию хрупкости свой психики, что далеко превышает обычное авторское беспокойство или неуверенность в себе, – мы видим предвестие его нервного расстройства. Мы также видим присущий любой эстетической коммуникации риск нарушения границы, разделяющей читателей и авторов, в особенности в первые десятилетия XIX века, когда русская литература вырабатывала свою самобытность. По сравнению со страхами Гоголя тревоги Нарежного, Булгарина и Лермонтова кажутся не стоящими внимания[19]. Но причиной страхов Гоголя был структура его личности, а не ситуация, порожденная его участием в литературном творчестве.

К 1850-м годам литература претерпела многочисленные изменения. Для авторской позиции стало характерно всеведение, авторитетность и взгляд на актуальные проблемы с недосягаемой высоты. Вследствие этого предисловия почти полностью исчезли из значимых текстов. И. С. Тургенев и Л. Н. Толстой не использовали их ни в каком виде: ни как авторское, аллографическое или акториальное, ни как аутентичное, фикциональное или апокрифическое. Однако кое-где этот жанр сохранился. А. И. Герцен и Н. Г. Чернышевский предпослали аутентичные авторские предисловия своим романам – «Кто виноват?» (1845) и «Что делать?» (1863) соответственно. Герцен написал предисловие к своему роману более десяти лет спустя после того, как он был опубликован в усеченном виде. В его прямом авторском обращении содержится бесстрастный рассказ об истории публикации его романа. Это предисловие информативно, его тон нейтрален и его несколько оживляют кое-где вставленные в текст литературные анекдоты [Герцен 1955: 7–8].

В противоположность этому, дискурс предисловия Чернышевского более агрессивный и прямой. Здесь неуверенность автора в себе выставлена всем напоказ и является для него предметом гордости. Для такого поступка требуется определенная сила воли, но Чернышевский превращает недостаток в достоинство. «Но я предупредил тебя, что таланта у меня нет, – ты и будешь знать теперь, что все достоинства повести даны ей только ее истинностью» [Чернышевский 1939: 11]. Подобные заявления, которые в романе «Что делать?» встречаются неоднократно, возмутили Достоевского. Как ни удивительно, роман Чернышевского