Будущее капитализма - Пол Коллиер Страница 10

Ценности часто дополняют друг друга, в результате чего образуются новые нормы. Справедливость и верность — две ценности из того набора ценностей, которые, как выяснил Хайдт, являются общими для всех нас, — вместе образуют основание принципа взаимности — нормы, в которой наша глубинная потребность в уважении со стороны других неразрывно связана с чувствами стыда и вины, которые мы испытываем, когда нарушаем собственные обязательства. Эксперименты показали, что необходимость соблюдения взаимности — это наше «слабое место»: она заставляет нас выполнять даже те обязательства, которые требуют значительных усилий. Хотя в основе долга спасения лежит забота о других, если те, кто в состоянии помочь другим, образуют группу, они могут использовать ценности справедливости и верности для формирования системы взаимных обязательств: «я окажу помощь, если и ты ее окажешь». Подобно тому, как мы учимся устанавливать приоритетность наших потребностей, мы устанавливаем и приоритетность наших ценностей. Пользуясь нашим практическим разумом, мы уточняем ценности, которые на первый взгляд входят в противоречие друг с другом, позволяя самой ситуации указать нам направление возможного компромисса.

Именно таким был подход Смита и Юма. Развивая этот подход, такое объединение наших общих моральных ценностей с практическим разумом защищала философия прагматизма. Она является коммунитаристской по своим истокам и видит задачу морали в том, что мы должны делать всё, что можем, чтобы сообразовывать наши действия с ценностями нашего сообщества и конкретными условиями[33]. Мы должны пользоваться практическим разумом, решая, какое действие будет правильным. Такой подход отвергает идеологию: никакая ценность не является господствующей, абсолютной и действующей на все времена. В реальных сообществах значение одних ценностей относительно других меняется во времени; прагматизм требует задать вопрос: «Что скорее всего сработает здесь и сейчас?»

Любая идеология, напротив, претендует на превосходство над теми, кто с ней не согласен, апеллируя к требованиям разума. Хранители верховной идеологии составляют авангард тех, кто «знает, как надо». Религиозные фундаменталисты признают высшим авторитетом уникальное божество, марксисты — диктатуру «пролетариата», руководимого иерархией вождей[34]; утилитаристы — сумму индивидуальных полезностей, ролзианцы — «справедливость», как они определяют ее сами[35]. Прагматизм противостоит не только идеологии, но и популизму. Идеология отдает верховенство над широким спектром человеческих ценностей некоему «разуму», а популизм отбрасывает практический разум, основанный на фактах, совершая ни на чем не основанные переходы от эмоций прямо к предлагаемым общественным мерам. Наши ценности, тесно связанные с практическим разумом, связаны и с сердцем, и с головой. Популизм — это сердце без головы, идеология — голова без сердца.

В прагматизме есть свои опасности. Свобода определять в каждой конкретной ситуации, какие действия являются моральными, должна сдерживаться нашими внутренними ограничениями. Применение разума требует усилий, а наша воля и способности ограниченны. Более того, мы можем испытывать соблазн приспосабливать наши доводы к нашим ценностям. Но хуже всего то, что наши суждения ограничены пределами наших знаний. Сторонники прагматизма признают эти ограничения: наши индивидуальные моральные суждения не безупречны. Все человеческие сообщества находили свои способы решения этой проблемы: мы применяем эмпирические правила, и некоторые из них принимают форму социальных установлений. Лучшие из них воплощают в себе знание, накопленное обществом на основе огромного коллективного опыта, который не в состоянии охватить своим умом никакой человек. Принимая многие решения морального характера, правильнее всего руководствоваться именно этими установлениями. Политические философы, наиболее скептически оценивающие способность отдельного человека к практическому разуму, доверяют накопленной мудрости, воплощенной в институтах: это консерватизм[36]. Те же, кто оценивает ее наименее скептически, ценят свободу, связанную с этой позицией: это либерализм[37]. Оба опасения вполне обоснованны, и ответом может быть только правильный баланс.

Рождение принципа взаимности

Взаимные обязательства играют решающую роль в достижении человеческого благополучия. Но как они возникают? Любое объяснение этого процесса должно сообразовываться с принципом эволюции, включая эволюцию устремлений и ценностей, лежащих в основе принципа взаимности. Легко понять, почему борьба за пропитание приводит к отбору особей, предрасположенных к жадности, и отсеивает альтруистов. Но почему для нас не менее важны принадлежность к группе и уважение? Почему мы ценим верность, честность и заботу о других — почему вообще у нас есть какие-то ценности? Эволюция была процессом беспощадного отбора признаков, обеспечивающих преимущества, и кажется, что корыстный материализм дает все необходимое: уважение и чувство принадлежности к группе не намажешь на хлеб, а уважение к ценностям сковывает. Казалось бы, homo economicus — это просто тиражированный «эгоистичный ген».

И однако мы знаем, что это не так: «эгоистичный ген» не приводит к появлению эгоистичного человека. Люди могли выживать на протяжении тысячелетий только благодаря групповому взаимодействию: одиночки были обречены на гибель. Homo economicus, лишенный чувства принадлежности к группе и стремления завоевать уважение других, был слишком эгоистичен, чтобы группа могла его терпеть: таких изгоняли. Естественный отбор отсеивал рациональных экономических мужчин в пользу рациональных социальных женщин: в нас очень глубоко сидит не только желание добыть себе пищу, но и желание быть в группе и пользоваться уважением других. Но откуда взялись общие ценности?

Древние люди жили группами — коллективами, в которых они могли действовать сообща и в которых общие нормы поведения распространялись путем подражания. Когда появился homo sapiens, мы уже жили группами и подражали друг другу. Мы такие же и сегодня. Люди невольно влияют на поведение не только своих друзей, но и друзей своих друзей и так далее[38]. Но homo sapiens создал невероятно эффективный инструмент коммуникации: язык. Почему язык дал нам такое колоссальное преимущество? Потому что только язык способен передавать истории. Когда люди общаются, истории, которые они рассказывают друг другу, содержат какие-то идеи. Именно эта деятельность радикально отличает человека от всех остальных видов. В Декартовом cogito ergo sum ситуация вывернута наизнанку: на самом деле мы не выводим мир из себя, а выводим себя из мира. Первичные единицы человечности и человеческого — это не отдельные мыслящие индивидуумы, а отношения, внутри которых мы рождаемся. Кое-что об этом нам помогают понять странные и редкие аномалии, которые называют детьми-маугли, — дети, воспитанные волками. Но действительно ли такие дети, вырастая, основывают великие города, как в мифе о Ромуле и Реме? Или, беря пример поближе, эту идею можно было бы считать логическим завершением гипотезы Айн Рэнд: если бы люди могли расти свободными от общественных оков, они становились бы оригинальными