Элементарная социология. Введение в историю дисциплины - Александр Фридрихович Филиппов Страница 12

дворе, при инстанции принятия решений. Хотя он и не советник короля, и не участник политической жизни в том смысле, в каком были политиками Томас Мор, Фрэнсис Бэкон или Джон Локк, но он всю концепцию строит вокруг репрезентативного лица – суверена. Руссо – совершенно плебейский философ, который низко оценивает старую иерархию, даже получая поддержку аристократов. Дело не только в происхождении, но в ведении всей жизни вне области ответственных политических решений.

У немецкого историка социологии, историка мысли Вольфа Лепениеса есть книжка «Три культуры. Социология между наукой и литературой»[15]. Там дана очень точная характеристика: Руссо, может быть, чуть ближе к литературе, чем к науке, но это не значит, что его влияние на науку было менее значительным. Скорее становится ясным то, какого рода наука появляется благодаря литераторам. Появляется наука такого рода, которую потом будут называть более внятно и определенно гуманитарной в противоположность наукам естественным, указывая на ее близость скорее к жанру литературы, чем к позитивному исследованию. Есть не только Конт, который говорит о позитивном знании, но есть и Руссо, который, называя себя философом, в значительной степени остается литератором, что мы видим по его замечательному стилю и также по специфике его аргументации, которая в наименьшей степени сродни аргументам естественных наук и не предполагает экспериментального подтверждения.

Руссо написал очень много, и, если реконструировать его социальную философию, то придется обращаться к трудам разного времени, к трудам не только философским, но и литературным. К романам в первую очередь, к «Новой Элоизе», «Эмилю, или о воспитании». Но наша задача намного скромнее – речь не идет о всей социальной философии Руссо, речь идет о его политических трудах, коих не очень много. Он прославился трактатом, написанным как сочинение на соискание премии одной из академий (чуть не в каждом городе Франции была своя академия, которая объявляла конкурсы, так что пишущие могли получить премию, что прославляло не только пишущего, но и академию). Теперь уже никто не знает, что такое Дижонская академия и чем она хороша, но все знают, что она премировала Руссо за текст «Содействовало ли возрождение наук и художеств очищению нравов». Что значит возрождение наук и искусств? Это, собственно, «золотое время» Европы, когда Европа во времена Ренессанса снова открывает для себя Античность, когда предшествующий период объявляется «темными веками», временем, когда все, что было прекрасного в Античном мире, было предано забвению, и не было никакого движения и прогресса. А теперь науки и искусства расцветают, с одной стороны, потому что вспомнили о прекрасном искусстве древности, с другой стороны, потому что придали толчок и повели вперед и естественные науки, и технику, с нею связанную. И все это вместе придает европейскому человеку времен Руссо чувство социального оптимизма – жизнь улучшается: постоянно появляется что-то хорошее в области комфорта, в области технического совершенствования, открываются новые земли, прокладываются новые пути, осваиваются новые способы ведения хозяйства, производства продуктов. Жизнь становится лучше и лучше – это середина XVIII века.

Естественно, достаточно распространенной точкой зрения в то время является та, что это улучшение жизни связано с освобождением человека от замшелых догматов, от традиционных схем размышления, что человек становится на почву опыта и просвещенного разума. Если доверять своим собственным чувствам, а не тому, чему учат древние, – можно хорошо продвинуться вперед.

Руссо не хочет хвалить прогресс – он его проклинает, говорит, что раньше было лучше, чем теперь, и возрождение наук и искусств ни к чему хорошему не привело. Люди развращаются, изнеживаются, у них появляются новые, раньше никому не ведомые потребности. И на нравы, укреплению которых должен был способствовать прогресс, это действует в высшей степени негативно.

До сих пор все понятно и просто. Сейчас мы постепенно подступаем к вещам несколько более сложным. Посмотрите не на содержание, а на скелет рассуждения, фундаментальную схему, которая лежит в основании рассуждения Руссо. Фундаментальная схема предполагает, что существует некий хороший порядок, и этот хороший порядок потом разрушается. Но почему некий порядок объявлен хорошим, если смотреть на дело конкретно-исторически? Руссо не просто говорил, как многие до него, что раньше было лучше. Он должен был использовать какие-то другие способы доказательства. Он привлекал исторические источники, которые повествуют о героических деяниях и об образе жизни древних, и говорил: сколь счастливы были народы, коих крепкие природы не знали наших мук и не ведали наук. Примерно так. Мы именно это привыкли именовать руссоизмом: природа – хорошо, цивилизация – плохо, уход от природы – плохо, возвращение к природе – хорошо. Но надо разобраться поглубже.

Вот нам описан некий образ жизни древних, которому воздается хвала за его простоту, близость к природе, крепость нравов и тому подобное. Потом нам показана современность, и говорится: посмотрите, сколько появляется новых потребностей. И эти потребности удовлетворяются при помощи разного рода искусств, ремесел и всего остального. Посмотрите, какие испорченные сейчас нравы, и подумайте – а стоило ли удовлетворять эти потребности? Это Руссо. Мы же в ответ ему можем сказать: ну что такого? Мы-то сегодня с вами знаем этих людей, которые говорят, как хороши были нравы наших предков без компьютеров, антибиотиков и самолетов, порицают какие-то конкретные достижения цивилизации. Но нам-то это приелось, а во времена Руссо еще нет никакого руссоизма. Прогресс науки и технологий, расцвет цивилизации, некогда престижные товары медленно становятся товарами массового потребления средних слоев – жизнь свободных, преуспевающих, образованных становится по-настоящему безопасной и приятной. И в эту приятную жизнь приходит Руссо и говорит, что она противна природе.

Возможно, он впитал в себя в своем родном кантоне Женева недоверие сурового провинциала к роскошной столичной жизни, и это сказывается у него постоянно, но здесь есть нечто большее. И это нечто большее оказывается принципиально важным для нас, поскольку нас интересует теоретико-социологическая сторона дела.

Еще раз прокатываем тот же самый аргумент Руссо, но очень внимательно. Итак, было некоторое состояние, говорит Руссо, лучшее, чем теперь. А потом начинаются изнеженность, разврат, ухудшение, и доходит дело до современного состояния. Но что было до того, что было еще раньше? Вот шаг назад, еще шаг назад, еще шаг. Понятно, что, если мы говорим о прогрессе, то он неостановим и бесконечен: когда остановится человечество, когда оно перестанет изощряться и делать новые изобретения? Разве что оно осознает неправильность пути и пойдет назад. Вспомним естественное состояние у Гоббса. Там нет ничего исторического ни в отношении прошлого, ни