Как государство богатеет… Путеводитель по исторической социологии - Дмитрий Яковлевич Травин Страница 23

вопросы исходят из представления, будто власти должны заботиться о народе, осуществлять разумные преобразования, справедливо распределять имеющиеся блага. Значительная часть научной экономической литературы тоже исходит из такого рода предположений… И, соответственно, ничего не может объяснить тому широкому кругу людей, которых интересуют не научные абстракции, а реальная жизнь. Зато в трудах, подготовленных на стыке экономики, политологии и социологии, можно обнаружить совсем иной подход.

«С точки зрения тех, кто контролирует политическую власть, – четко отмечают Д. Аджемоглу и Д. Робинсон, – нет никакой необходимости вводить более полезные для экономического роста или благосостояния граждан институты, если действующие институты гораздо лучше служат интересам самой власти». Когда мы исходим из подобного предположения, все быстро становится на свои места и на все недоуменные вопросы находятся убедительные (хоть и очень печальные) ответы.

Книга Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона Why Nations Fail? или в не совсем точном русском переводе «Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты» (М.: АСТ, 2015) сейчас является главным бестселлером для тех, кто хочет разобраться в проблемах модернизации и развития. Она настолько популярна, что даже писать о ней вроде бы смысла нет. Но, как это часто бывает, широко известными становятся в бестселлерах лишь общие положения, которые все постоянно цитируют, тогда как тонкости, важные для глубокого понимания книги, остаются незамеченными.

Деспоты благонамеренные и неблагонамеренные

В этой книге читатели обратили внимание прежде всего на то, что в разных странах существуют разные институты, глубоко укорененные в истории, а потому медленно изменяющиеся. Аджемоглу и Робинсон ввели понятия инклюзивных и экстрактивных институтов. Проще говоря, политические и экономические правила игры в той или иной стране могут строиться двумя способами. Либо эти правила вовлекают значительные массы людей в производство, в творчество, в инвестиции капитала – и тогда страна богатеет. Либо они помогают определенным элитам вытягивать из страны разнообразные богатства, и тогда государство беднеет [Аджемоглу, Робинсон 2015: 104–117]. Упадок наций в конечном счете обусловлен именно экстрактивными институтами.

В нашей стране распространено мнение, что одно другому не сильно противоречит, что можно вытягивать из страны экстракт, но при этом богатств будет хватать и той массе населения, которая к экстракту допуска не имеет. Во всяком случае события нулевых годов наводили вроде бы на эту простую мысль. Более того, многие эксперты полагали, что любители экстрактов должны развивать экономику, поскольку лишь так они смогут пользоваться своими благами достаточно долго: чем, мол, богаче страна – тем больше поле для наживы.

Аджемоглу и Робинсон обращают внимание на то, что логика правящих верхов может быть совершенно иной: им не нужны институты долговременного успешного развития. Такие правила игры лишь осложняют извлечение экстракта. В частности, потому, как отмечают авторы, размышляя о долгом (1965–1997) правлении Жозефа Мобуту в Конго (Заире), что в успешном и процветающем обществе удовлетворять личные интересы правителя будет значительно сложнее [Там же: 118].

Думается, реальность все же не совсем такова. В истории человечества было немало монархических и авторитарных режимов, в которых по разным причинам и правители благоденствовали, и народные массы становились хоть немного более обеспеченными. Но, естественно, так происходит не всюду. Благонамеренные деспоты довольно редки. В большинстве случаев итоги авторитарного правления печальны. И потому важен следующий вывод авторов книги.

Большинство экономистов и советников при правительствах всегда сосредоточены на том, как сделать «все правильно», однако что действительно нужно – так это понять, почему бедные страны делают «все неправильно». А они делают «все неправильно» чаще всего не из-за невежества своих правителей или культуры народа. Они делают «все неправильно» не по ошибке, а абсолютно намеренно. Чтобы понять, почему так происходит, нужно выйти за пределы экономической науки и на время забыть теории экспертов, знающих, «как все сделать правильно». Наоборот, нужно понять, как на самом деле принимаются решения, кто получает право их принимать и почему эти люди принимают именно такие решения, какие принимают [Там же: 97].

Условно детерминированный путь

И еще нужно понять, почему неблагоприятная ситуация в какой-то момент меняется и на смену экстрактивным институтам приходят инклюзивные. При размышлениях об этом Аджемоглу и Робинсон мудро сторонятся двух крайностей. С одной стороны, они не делят страны на счастливые (где все всегда хорошо) и несчастные (не способные на реформы). Но, с другой стороны, они не пытаются уверять нас, будто любой народ в любой момент может свергнуть плохой политический режим, если есть воля. Авторы книги пишут об условно детерминированном пути развития. Это значит, что возможности для преобразований всегда разные. Они зависят от множества событий, которые с нами происходили в предшествующие века. Если накопилось много благоприятных обстоятельств, способствующих преобразованиям, перемены наступят быстрее. Если же таких обстоятельств мало, перемены наступят позже либо потребуют большей удачи в самый напряженный момент борьбы реформаторов с любителями выжимать экстракт из страны в свою пользу.

Существуют в истории некие точки перелома [Там же: 569]. Вдруг (возможно, в силу случайных обстоятельств) в некой стране происходит революция или мирная смена власти. Если в долгие годы (или даже столетия), предшествовавшие этому событию, формировались важные позитивные факторы, способные повлиять на улучшение институтов, то с большой степенью вероятности произойдут позитивные перемены. Если же такие факторы не накапливались, смена власти будет формальной и новые правители станут точно также тянуть экстракт себе в карман. В общем, для того чтобы понять причины богатства и бедности, надо детально изучать историю каждой страны, а не искать упрощенные ответы на сложные вопросы.

О России и о Восточной Европе в целом Аджемоглу и Робинсон пишут довольно мало. Иногда даже путаются. Так, например, они почему-то считают, что после «черной смерти» (эпидемии чумы середины XIV века) документы, подобные английской Великой хартии вольностей, «начали играть все большую роль на Западе, а на Востоке их значение уменьшилось» [Там же: 286]. На самом деле и во Франции, и в Испании дело шло к укреплению королевской власти, отказу от созыва Генеральных штатов и Кортесов (о чем, кстати, авторы сами пишут), уменьшению вольностей и установлению абсолютизма. При этом на Востоке вольности кое-где так расплодились, что в Польше возникло слабое государство, не способное создать постоянную наемную армию и в конечном счете разделенное соседями (Россией, Пруссией и Габсбургской империей) на три части. Венгрия же рухнула еще раньше под ударами турок из-за неспособности мобилизовать ресурсы для борьбы. При этом в России и Пруссии с вольностями и впрямь было плохо. Так что деление на Запад и Восток по принципу вольностей явно хромает. Реальная история намного сложнее.

Еще одна неточность авторов связана с оценкой итальянских городов-государств позднего Средневековья. «Венеция могла бы стать первым в мире инклюзивным обществом, однако не смогла этого сделать в результате политических интриг» [Там же: 214]. По мнению Аджемоглу и Робинсона, неудача эта стала следствием «национализации торговли». Согласимся с тем, что подобное госрегулирование деструктивно. Однако в Генуе или Флоренции таких действий не предпринималось, и тем не менее они также не стали инклюзивными обществами, несмотря на блестящий расцвет культуры эпохи Ренессанса.

Зато о том, как впервые в мире сформировались устойчивые инклюзивные институты в ходе английской Славной революции (1688), Аджемоглу и Робинсон размышляют весьма обстоятельно. В отличие от многих авторов, упрощающих историю, они уверяют, что британский успех не мог быть прямым следствием римского наследия. На самом деле позитивный процесс, обусловивший перемены, начался в XVI веке, когда

Елизавета I и ее наследники не смогли монополизировать торговлю с Америкой и сосредоточить в своих руках, тогда как другим европейским монархам это удалось. В результате в Англии, благодаря трансатлантической торговле и колонизации, начала складываться группа состоятельных купцов, мало связанных с короной, но ни во Франции, ни в Испании этого не произошло. Английские купцы не желали терпеть контроль со стороны монарха и требовали изменений в политических институтах, в частности ограничения королевской власти. Они и сыграли ключевую роль в Английской, а затем и в Славной революциях [Там же: 148].

Именно разделы, посвященные Англии, стоит читать в первую очередь. Из них видно, как много казалось бы частных обстоятельств повлияло на позитивный результат. И исторические традиции, и благоприятное соотношение групп интересов, и мягкость короля Вильгельма, и создававшие важный прецедент судебные решения. Но самым главным оказалось то, что многочисленные группы победителей вынуждены были приходить к компромиссам, формируя по-настоящему широкую коалицию [Там же: 287–288]. А если возникали подобные коалиции, то поддержание