Сообщество как городская практика - Талья Блокланд Страница 24

о сообществе без рассмотрения тематики нации и национализма оказывается неполной. Как отмечал Деннис Х. Ронг (Wrong 1994: 230), в современную эпоху национализм «практически обеспечил успешную и прочную альтернативу традиционной религии в качестве глубоко укорененной приверженности, воплощаемой посредством символов, которые стали предметами почитания и ритуального восхваления». Рассматриваемый в подобном ключе, национализм точно так же, как религия, выступает механизмом для того типа отношений, которые в предыдущей главе были обозначены как привязанности, однако, поскольку я точно так же рассматриваю религию лишь как один из контекстов для привязанностей, и не более того, аналогичным образом мы поступим и с национализмом. Тем не менее работа Андерсона демонстрирует, что некоторые обрисованные нами паттерны и процессы можно обнаружить и в национализме.

В качестве еще одного аргумента в пользу того, чтобы обойтись без темы национального сообщества, служит мой тезис о том, что по мере развития исследований городских сообществ целесообразно обратиться к рассмотрению сообщества как перформативной единицы и культурной практики, сохраняя сосредоточенность на городских пространствах. Хотя кто-то, возможно, будет утверждать, что государственные институты наподобие национальных школьных программ, выступлений монархов или президентов, национальных гимнов и национальных спортивных сборных обладают элементами практики, агентов этой практики сложно локализовать. Нас же в рамках этой работы в особенности интересует именно роль агентности в социальной идентификации, понимаемой как городской процесс.

Реляционные контексты принадлежности, конечно же, не являются сообществами. Выше, при рассмотрении идентичности, уже указывалось на различие между персональной идентичностью в том виде, как ее понимают психологи, и социальной идентичностью как социологическим понятием – публичным действием в рамках практик, совместных с другими. Прежде всего, социологи проявляют интерес к социальной идентичности в виде различения «мы – они», а в особенности – к процессам совместной работы по проведению границ, которая создает эти «мы» и «они». В последние годы стали появляться социологические работы, посвященные принадлежности как альтернативе сообществу (Savage, Bagnall and Longhurst 2005; Savage et al. 2010; Mckenzie 2012; Andreotti, Le Galès and Moreno Fuentes 2013b, 2015). Их авторы более склонны к утверждению о дискурсивном, рассказываемом «мы», нежели о практиках, в рамках которых проводятся актуальные границы. Существующие исследования хороши прежде всего тем, что они помогают понять, в чем заключается важность форм принадлежности как пространственных практик идентичности.

Во-первых, мы видим, что место проживания (а также, добавлю, и другие места, где мы предпочитаем часто бывать) выступает важной формой различения (Bourdieu 1999). Принадлежность не является некой стабильной сценой – она представляет собой «социально сконструированный и социально укорененный (embedded) процесс, в рамках которого люди непроизвольно судят о пригодности конкретного места в качестве приемлемого для них, учитывая их социальную траекторию и их позицию в других полях» (Savage et al. 2005: 12), причем это делается ими на основе этических и эстетических ориентаций относительно [конкретного] места (Blokland and Savage 2008). Во-вторых, Сэвидж и его соавторы демонстрируют значимость выбора. Принадлежность для них является «выбираемой»:

Индивиды связывают свою биографию с «выбранным» ими местом жительства, так что они рассказывают истории, сигнализирующие о том, как их появление и последующее поселение здесь оказываются чем-то соответствующим их самоощущению (Savage et al. 2005: 29).

А ключевым моментом в данном случае выступает ощущение этого места в соотношении с другими (ibid.: 29). Именно в этом состоит суть подхода Пола Уотта: в своем исследовании пригородов Лондона он указывает на то обстоятельство, что люди обладали «пространственно-избирательными» нарративами принадлежности, которые были «ограничены конкретным пространством внутри более масштабной территории» (Savage et al. 2010: 154; Watt 2009), и это может выступать одним из способов формирования идентичности в смешанном контексте. Тим Батлер (Butler and Robson 2001; Butler 2003), Роуленд Эткинсон (Atkinson 2006) и другие авторы еще более жестко утверждали, что стремления джентрифицированного среднего класса к сплочению подразумевают появление городских «пузырей». Как утверждают эти авторы, представители среднего класса, опасаясь нежелательных вторжений, формируют гомогенное, исключающее других ощущение места, и в значительной степени стремятся примкнуть к себе подобным (см. также May 1996).

В рамках подобных подходов принадлежность порождает некие формы коллективности, которые (в рамках перечисленных исследований) оказываются прежде всего обладающими классовой основой, а стилевые выражения и стилевой конформизм усиливают друг друга. Указанные авторы постулируют, что это ощущение места является реляционным. Однако они не рассматривают принадлежность в качестве реляционного перформанса – принадлежность у них осмысляется, обсуждается и черпается из опыта отдельных лиц. И хотя интервьюируемые иногда говорят о «мы» или подразумевают кого-то, исключая тем самым кого-то другого, их ощущение принадлежности прежде всего является индивидуальным умонастроением, результатом индивидуального выбора, порождающим индивидуальный нарратив принадлежности, который эти люди избрали в качестве своего. Это не совпадает со способами рассмотрения социальной идентификации такими авторами, как Дженкинс или Коэн: у них социальная идентификация оказывается перформативным процессом, происходящим в рамках отношений и формирующим динамику входа/выхода посредством символов. В работах о принадлежности идентификация оказывается неким нарративом, историей, которую люди рассказывают о себе, когда у них берут интервью. Фокусировка на индивидуальном агенте происходит отчасти именно из-за методологии интервьюирования, поскольку агент рассказывает нам о своем выборе места и о том, как он или она связывают конкретные места со своим индивидуальным ощущением идентичности. Хотя рассмотренные работы вносят важный вклад в значение места для персональной идентичности и в теоретическое осмысление сообщества, этого недостаточно.

Как отмечает Бауман (Bauman 1999: xxxi),

персональная идентичность наделяет значением «я». Социальная идентичность гарантирует это значение, а кроме того, позволяет его носителю говорить о «мы», в котором можно приютить «я», дать этому «я» надежный покой и даже избавить его от тревог – в противном случае «я» оказывается неустойчивым и неуверенным».

Повторим, что подходы, сосредоточенные на принадлежности, предоставляют важные версии для понимания того, откуда возникает потребность в принадлежности и та роль, которую играет в ней место проживания. Эти подходы демонстрируют, каким образом у людей формируется нарратив принадлежности в разнообразных контекстах, где они боятся другого и дистанцируются от других, когда не срабатывает соответствие между габитусом и полем (Savage et al. 2005: 9). Однако подобные подходы – как в силу методологических причин, так и в связи с тем типом вопросов, которые ставят их последователи, – не обеспечивают глубинного понимания практик или перформансов, которые в действительности и способствуют этому чувству принадлежности (несколько особняком в данном отношении стоят работы Тима Батлера (Butler and Robson 2001; Butler 2003)). Наконец, вопреки нашей точке зрения, предполагающей, что сообщества, идентичность, а следовательно, и принадлежность представляют собой действия, указанные исследователи слишком полагаются на представление о необходимости использовать некое «там» (то есть территорию места жительства), ссылаться на него, выборочно или избирательно к нему принадлежать. Они не доводят до конца рассмотрение конкретного городского района как сконструированного социального пространства. И все же те, кто ощущает принадлежность, выборочно/избирательно ((s)electively) дистанцируются от других. Нам необходимо допустить, что они просто не делают это дискурсивно, в ситуации, когда дают интервью, – но осуществляют это по меньшей мере посредством собственной интерпретации практик, а то и с помощью самих практик. С одной стороны, они интерпретируют символы других. С другой стороны, когда они определяют границы исключения, сколь бы тонкими они ни были, они полагаются на символы. Данное предположение требуется потому, что существующие исследования предоставляют достаточно мало свидетельств этого. Таким образом, когда чувство принадлежности действительно создается посредством различных видов опыта и практики (не являясь социально-психологическим понятием, обнаруживаемым в исследовательских интервью) и производит социальное пространство, у нас может появиться необходимость в эмпирическом рассмотрении данных практик. Уверена, что подобный акцент на практиках столь важен потому, что идентичность, принадлежность или сообщество, как правило, не являются темами, осмыслению которых большинство обычных людей посвящают много времени. Иными словами, теория выборочной принадлежности многое сообщает нам об индивидуальных опытах переживания принадлежности к сообществу как культуре, но недостаточно говорит о том, что это значит и как это происходит.

Однако есть и более значимый теоретический вызов. В ранних интерпретациях феномена современного города понятие анонимности символизировало отсутствие сплоченности, воплощало представление о том, что