Этничность, нация и политика. Критические очерки по этнополитологии - Эмиль Абрамович Паин Страница 26

или слабого развития гражданской нации — основного субъекта модернизации. В таких условиях население легко поддается политическим манипуляциям, а действительно национальные (общественные) интересы подменяются интересами узкого круга лиц, причастных к власти. Само формирование и воспроизводство такой «элиты», осуществляясь вне рамок общества-нации, без общественного участия и контроля, подчинено законам негативной селекции, поэтому отсутствие гражданской нации как основного субъекта развития обрекает страну на произвол безответственной и зачастую некомпетентной элиты. При отсутствии политической, гражданской нации даже осознание необходимости реформ лишь воспроизводит коллизии фрагментарной, верхушечной модернизации со всеми вытекающими отсюда последствиями непоследовательного, скачкообразного развития, не уменьшающего общей отсталости страны и рано или поздно побуждающего к революциям.

В этом случае демократические институты, заимствованные элитой в периоды либеральных реформ, не приживаются в традиционной культуре, выступают инородным телом либо играют роль декорации. И это в наибольшей мере заметно в периоды возвратных модернизационных процессов.

Вот уже почти два века Россия находится в плену чередования периодов реформ (кратковременных либеральных «оттепелей») и длительных периодов контрреформации (консервативных «заморозков»). О таком чередовании писали многие исследователи, например Алексей Кара-Мурза, который следующим образом сформулировал последовательность этого процесса начиная с XIX века:

Радикальное усилие сблизиться с цивилизацией Запада — далее реформа «пробуксовывает», обрастает «издержками», постепенно приобретает черты псевдореформы — и, наконец, на волне ностальгии по былому имперскому могуществу и, пусть условному, социальному единству и идентификационной ясности на авансцену выходят жесткие государственники-реставраторы и крайние националисты[208].

Так произошло и в начале 2000‐х годов, когда либеральные реформы 1990‐х были оборваны и сменились новым витком централизации в государственном управлении, прежде всего в федеративных и национальных отношениях. Политолог А. Рябов определил происшедшее как очередной «модернизационный срыв»[209]. В условиях такого срыва наблюдается парадоксальная картина: перманентно убывающий с 1990‐х годов уровень доверия населения ко всем институтам власти, суду, партиям и общественным организациям при устойчиво высоком рейтинге президента Владимира Путина[210].

Объясняется этот парадокс тем, что президент воспринимается вовсе не как элемент единой институциональной политической среды, а исключительно в личном качестве. Такой разрыв образов весьма характерен для традиционного, донационального сознания, отделяющего «царя» от «бояр». В условиях неразвитости общества-нации сама задача формирования современных политических институтов, прежде всего партий, становится трудновыполнимой, поскольку последние чаще всего возникают лишь как группы поддержки популярных вождей. При отсутствии общества-нации в масштабе страны возникают проблемы с формированием институтов гражданского общества. Такие институты разобщены и обычно быстро исчезают после решения некоторых конкретных, кратковременных и локальных задач, скажем сплочения с целью добиться от государства возврата задолженности по выплатам зарплаты, взносов за недостроенное жилье или закрытия полигонов для свалки мусора.

Не претендуя на исчерпывающее объяснение причин того, почему в России пока не сложились ни гражданское общество, ни гражданская нация, позволю себе выделить несколько важнейших, на мой взгляд, факторов исторической инерции в России в рассматриваемом отношении. Первый фактор в этом ряду связан с особенностями социальной структуры.

Верхушечное сословие вместо элиты. Современная историческая социология, прежде всего благодаря исследованиям Баррингтона Мура, пришла к выводу, что нации быстрее формируются там, где в недрах традиционных обществ складываются социальные слои, способные противодействовать концентрации власти в руках монархов и стимулировать формирование социального и национального самосознания общества. В Англии, например, уже в Средние века сложилось равновесие между властью монархии и аристократии. При таком равновесии, по мнению Мура, аристократия ограничивала власть монарха и, таким образом, не допустила формирования в Великобритании абсолютной монархии, а король ограничивал независимость аристократии, что предотвращало распад страны. В сложившихся исторических обстоятельствах аристократия возглавила борьбу общества за три связанные между собой цели: 1) контроль над деспотической властью; 2) замену произвольных норм монарха рациональными общественными; 3) участие населения в формировании правовых норм[211]. Таким образом, английская аристократия, впоследствии в союзе с буржуазией и сама обуржуазившаяся, исторически выступила основной силой формирования институтов политической нации в стране, и в первую очередь парламента. Во Франции эту роль сыграло третье сословие — буржуазия.

В России же аристократия сравнительно быстро превратилась в класс «служивых людей», военных и гражданских, который целиком зависел от расположения царя. Что касается российского «третьего сословия», то оно просто не успело сложиться как самостоятельный политический класс за те полвека, которые отделяли падение крепостного строя от социалистической революции. Это становление политического класса не завершено и ныне. Судя по исследованиям Левада-Центра, те категории социальных субъектов, которые в общественном мнении чаще всего определяются как «российская элита», на самом деле не отвечают социологическим критериям, выработанным для верификации понятия «элита». Во-первых, они не самостоятельны и демонстрируют свою стерильность, безынициативность, а во-вторых — не являются в социально-политическом смысле образцом для подражания другими группами населения.

Теоретики, рассчитывавшие на рост среднего класса как потенциальной элиты нации-общества, отечественного «третьего сословия», сильно просчитались[212]. С начала 2000‐х годов доля представителей среднего класса среди взрослого городского населения не возрастала, а, напротив, снизилась с 25 до 20 %. Еще важнее то, что за это время изменилось социальное наполнение среднего класса: доля предпринимателей в его составе сократилась с 13 до 6 %, а удельный вес государственных служащих, наоборот, вырос с 49 до 54 %[213]. Такой состав российского «третьего сословия» во многом определяет преобладание у него вовсе не гражданских, а подданнических ориентаций. Материалы исследования Института социологии РАН, на которое я ссылаюсь, указывают на значительные различия в социально-политических позициях российского среднего класса и западного в представлениях о государстве, демократии и политической оппозиции. Российское государство в глазах отечественного «третьего сословия» является генератором жизненных смыслов, а не арбитром, следящим за соблюдением правил. Больше половины респондентов отдают приоритет интересам государства по сравнению с интересами отдельной личности. Еще одна любопытная деталь — 42 % опрошенных безоговорочно и 45 % частично разделяют экзотическое для европейца мнение: задача политической оппозиции — оказывать правительству помощь в работе, а не критиковать его[214]. Во второй части этой книги, насыщенной эмпирическим материалом, будут приведены новые аргументы в пользу нашего вывода о том, что в 2000‐х годах признаки проявления гражданской нации в России лишь слабели, а пока обозначим еще один фактор из числа тех, что в наибольшей мере препятствуют становлению гражданской нации.

Идеологические имитации. Модернизация — это прежде всего распространение инновационного опыта, в том числе и опыта формирования наций. Казалось бы, догоняющие страны могли брать у стран пионерной модернизации все хорошее, отбрасывая то, что доказало свою несостоятельность. К сожалению, в России действовал другой принцип заимствований: «служивая элита» отбирала лишь тот опыт, который укреплял позиции власти, отбрасывая все, что угрожало ее монополии.