Зависть: теория социального поведения - Гельмут Шёк Страница 43

по преступности несовершеннолетних Шелдон и Элинор Глюк утверждали в своем исследовании 1952 г.: «Если мы перейдем к чувству рессентимента или фрустрации, зависти или неудовлетворенности, то эта эмоциональная установка гораздо чаще встречается у правонарушителей, чем у мальчиков из контрольной группы (74 % к 51 %). Тех, у кого эта установка сильна, гораздо меньше занимают попытки улучшить собственное положение или надежда на это, чем желание, чтобы другие были лишены удовлетворения и удовольствия, которого, как они чувствуют, лишены они сами. Иными словами, рессентимент отличается от простой зависти или желания иметь то, что есть у кого-то другого»[161].

Здесь следует напомнить, что в английском языке есть тенденция говорить о зависти как о чем-то безобидном, как если бы с ней было связано исключительно «желание тоже иметь это», осуществление собственных желаний без всякого рессентимента. Когда зависть таким образом замаскирована, многие американцы, как я обнаружил, опрашивая их, способны скрыть от себя самих истинную природу феномена зависти. Однако, за исключением этой уступки обычному словоупотреблению, супруги Глюк точно выделили то, с чем связана зависть: страстное желание, чтобы ни у кого ничего не было, уничтожение удовольствий других и для других, которому не сопутствует никакой собственный выигрыш. Как представляется, множество наблюдений указывают на то, что эта склонность является важной компонентой криминальной личности.

Глава 9. Зависть богов и концепт судьбы

В самых различных культурах и на всех этапах развития человечества мы встречаем мысль о том, что человеку угрожает зависть сверхъестественных существ. Зависть богов, которой древние греки придавали такое большое значение, имеет аналоги и в других религиях. Часто считается, что мертвые завистливы, особенно если они наши близкие родственники[162]. По поводу этого верования можно добавить следующее: в отношении многих примитивных народов отмечалось, что их страх, а нередко даже панический ужас перед духами распространяется только на духов умерших предков. «Почему именно я избежал смерти?» – это одна из тех древних тайн человека, которая, возможно, лежит в основании одного из самых распространенных типов чувства вины. Многие из 75 хибакуси (выживших после атомной бомбардировки Хиросимы), проинтервьюированных Робертом Лифтоном (Robert J. Lifton) и описанных в его недавно вышедшей книге «Смерть в жизни. Пережившие Хиросиму» (Death in Life, Survivors of Hiroshima), говорили, что испытывают сильные амбивалентные чувства: на их радость оттого, что они выжили, падала тень боли оттого, что своей жизнью они были обязаны чьей-то смерти. Действительно, в некоторых случаях хибакуси выжили только за счет того, что не обращали внимания на других, тоже нуждавшихся в помощи. Это одна из самых фундаментальных дилемм человеческого существования, которая представляет собой вопрос жизни и смерти, все равно, на войне или в горящем театре. Йоко Ота (Yoko Ota) называет ее «стыдом живых», возможно, самым главным видом человеческого стыда. У меня в ушах все еще звучат слова Дж. Б. Пристли в программе BBC 8 мая 1945 г., когда он размышлял о мучительной загадке, которая встала перед его соотечественниками и перед всеми европейцами: «Почему я выжил, когда погибло так много людей?» Лифтон пишет: «Тот, кто выжил, не может внутренне прийти к заключению, что выжить было логично и правильно именно для него, а не для других. Если бы (другие) не умерли, умереть пришлось бы ему; если бы он не выжил, выжил бы кто-нибудь другой».

Любой человек, чувствующий или знающий, что он здоровее других, лучше ест, что его урожай или стадо лучше, будет неизбежно испытывать смутное чувство вины перед теми, кто умер, и перед теми, кому повезло меньше, чем ему. Чтобы ограничить себя и предотвратить такое поведение, как публичная демонстрация роскоши или безответственное бахвальство, чтобы не допустить появления зависти, человек развил идеи отдельного божества, богов или сил, чей завистливый глаз преследует его и которые наказывают его, когда он нарушает установленные границы.

Понятно, что для человека любой культуры, включая нашу собственную, очень тяжело найти и дать определение зависти и завистливому человеку. Как подчеркивает Нильссон, древние греки обычно приписывали зависть не одному конкретному богу или сверхъестественному существу, а божественному принципу, всеобщей и неясной силе. У них, вероятно, были на то основания. Иногда отмечалось – например, Фрэнсисом Бэконом или в верованиях примитивных народов, связанных с колдовством, – что завистливый человек становится по-настоящему завистливым и злобным только тогда, когда он видит, что объект его зависти обнаружил его; это связано с тем, что он испытывает стыд от собственной неполноценности, которая обнаруживается тогда, когда о его зависти становится известно. Поэтому греки заботились о том, чтобы не приписать зависть конкретному богу, и лишь иногда осмеливались приписывать ее Зевсу, вероятно, потому, что он был слишком величественным, чтобы обвинять его в мелочной зависти; его мотив скорее состоял в чувстве высшей справедливости; он наказывал тех, кто приобрел слишком много власти, в интересах компенсационной справедливости, а не потому, что он сам им завидовал.

С дуалистическими религиями дело обстоит немного по-другому. Они не испытывают трудностей с приписыванием мотива зависти принципу зла, Сатане, как можно видеть у манихеев, у которых зависть побуждает Сатану бороться против света. Персы верили, что ответственность за зависть в человеке несут демоны. Можно смело предположить, что цивилизация неравных граждан смогла возникнуть, так сказать, под эгидой христианства потому, что христианство очень рано осудило зависть, которая была персонифицирована в дьяволе, в то время как Господь и все святые по определению были представлены как неспособные завидовать роду человеческому[163].

Возвращение Агамемнона

Описывая возвращение Агамемнона домой, Эсхил блестяще показывает страх древних греков перед завистью богов. Мотив для человеческой зависти, с которой сталкивается Агамемнон, описан уже в его самых первых репликах: «Немногих добродетель – вознесенного / Благой судьбиной друга чтить без зависти. Кто счастьем обделен, вдвойне недýгует, / Язвимый зложелательством: своей беды / Ему, знать, мало, – горше сокрушается / Чужой удачей. Верно говорю сие, / На опыте изведав, жизнью выучен, Что дружества личина – только зеркало / Приязни нашей, призрак и обман очей»[164].

Его жена Клитемнестра, которая готовится убить его, расстелила пурпурный ковер и хочет убедить Агамемнона, чтобы тот прошел по нему до дворца. Это не случайный жест, а, как подчеркивает Ранульф, обдуманное предательство. Чем в большей степени она сможет втянуть Агамемнона в действия, которые, как всем известно, вызывают зависть богов, тем больше вероятность, что убийство будет успешным. Эту лицемерную или наивно легкомысленную методику, когда ни о чем не подозревающего человека (или человека, который сознательно поступает не так, как считает нужным) подстрекают совершить что-либо, вызывающее