Этничность, нация и политика. Критические очерки по этнополитологии - Эмиль Абрамович Паин Страница 8

годах, к евреям в период политики государственного антисемитизма 1938–1953 годов[50], к китайцам в условиях ухудшения советско-китайских отношений в 1960–1970‐х годах, а также во многих других случаях. Лишь с 1974 года власти разрешили указывать национальность в паспорте на основании выбора самого владельца документа, но на практике этот выбор был ограничен национальностью одного из родителей гражданина. Невозможно было записать в паспорте национальность, отсутствующую в официально утвержденном перечне. Например, нельзя было записаться ассирийцем, казаком или помором. С 1991 года указание национальности в паспортах граждан и иных документах Российской Федерации отменено.

Понятие «национальность» в СССР означало принадлежность человека к той или иной нации, а она, в свою очередь, определялась на протяжении всего советского периода в том виде, как эту дефиницию сформулировал И. В. Сталин еще в 1913 году в своей работе «Марксизм и национальный вопрос». В ней сказано:

Нация — это исторически устойчивая общность языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры[51].

Брошюра была написана Сталиным в Вене, где он находился в эмиграции. Изложенная в ней концепция нации возникла под сильным влиянием австрийских марксистов К. Каутского и О. Бауэра и, как доказал советский этнолог Ю. И. Семенов еще в 1966 году, была плагиатом из их сочинений[52]. Так или иначе, сталинская концепция отражала традиционный австро-немецкий подход к нации как исключительно этнокультурной общности, что совпадало и с российской традицией, продолжающей идеи уваровской «официальной народности». Такой признак нации в ее сталинской трактовке, как «общность психического склада», столь же мистический, непроверяемый и неизмеряемый, как «народный дух», предложенный Гердером тремя веками ранее, и как «исконно русские начала» Уварова, открывал простор для господства в государственной национальной политике стереотипов и предрассудков о неизменных и тотально всеобщих национальных свойствах, позволявших возлагать коллективную ответственность на всю национальную общность за деяния (в том числе и мнимые) каких-то отдельных персон или групп. На такой основе принимались решения об этнических чистках в период Кавказской войны (1817–1864), а затем строились правовые оправдания для депортации многих народов СССР в 1937–1953 годах.

Советские этнонации были привязаны к национально-территориальному устройству СССР — к союзным и автономным республикам. При этом по Конституции Советского Союза 1936 года нациями считались только русские и народы, давшие название союзным республикам (Армянской ССР, Белорусской ССР, Молдавской ССР и др.), а по Конституции 1977 года статус нации получили также народы, давшие название автономным республикам. По отношению ко всем прочим общностям использовался термин «народность», позаимствованный у С. Уварова[53]. Элиты этнических групп, числящихся народностями, десятилетиями добивались для них статуса наций. Такой политико-символический подход к оценке понятия «нация» сохраняется до сих пор у многих политиков в республиках России.

«Единая историческая общность — советский народ» и возрождение термина «этнос»

Уже в 1950‐х годах в государственном управлении возникла потребность в определении политического статуса всего народа Советского Союза, который не поддавался описанию только в сугубо этнических терминах. В связи с этим в 1961 году руководитель Советского государства и коммунистической партии Н. С. Хрущев дал в новой программе КПСС такое определение:

В СССР сложилась новая историческая общность людей различных национальностей, имеющих общие характерные черты, — советский народ[54].

В октябре 1977 года Л. И. Брежнев, хотя и старавшийся во всем подчеркнуть новизну своих решений по сравнению с хрущевскими временами, включил тем не менее в Конституцию СССР все хрущевское словосочетание «новая историческая общность людей — советский народ»[55]. Фактически эта конституционная норма подводила общество к признанию граждан государства в качестве политической нации. Важный шаг в этом направлении был сделан в постсоветской России — в 2012 году была утверждена «Стратегия государственной национальной политики Российской Федерации на период до 2025 года», а в ней дано следующее определение:

Многонациональный народ Российской Федерации (российская нация) — сообщество свободных равноправных граждан Российской Федерации различной этнической, религиозной, социальной и иной принадлежности, обладающих гражданским самосознанием[56].

Впервые в государственном документе России дано определение политической нации, хотя термин «российская нация» стоит вторым, в скобках и как синоним сугубо этнической трактовки «многонациональный народ». Этот компромисс между новым и старым значениями обусловлен прежде всего сохранением в сознании этнических элит в республиках Российской Федерации восприятия понятия нации как политического статуса, доказательства значимости той или иной республики и величия ее народа. Принятое в Стратегии понятие «нация», безусловно, носит временный характер. «Нация многонационального народа» — такая тавтология возможна только в идеологических документах, тогда как реальная практика государственного управления неизбежно потребует большей определенности и различения политического понятия «нация» и социокультурных понятий «этнос», «этническая группа», «этничность», «межэтнические отношения».

Слова «этнос» и производное от него «этнография» (наука, изучающая этнические общности) были известны в Российской империи примерно с тех же времен, что и слово «нация». Во всяком случае, термин «этнография» использовался в государственном управлении уже в первой половине XIX века. Императорским указом в 1845 году было образовано Русское географическое общество с отделением этнографии. В СССР в 1930‐х годах государством был создан специализированный Институт этнографии АН СССР, смысл которого власти видели главным образом в изучении народов, не достигших стадии нации. Впрочем, к науке этнографии советское партийно-идеологическое начальство относилось, с одной стороны, без большого интереса, а с другой — с определенным недоверием, подозревая ее в ревизии постулатов исторического материализма и сталинской теории нации[57].

Во времена, когда понятие «нация» воспринималось исключительно в этнической трактовке, не было смысла вводить в советскую государственную науку и идеологию особый термин «этнос». К тому же первое определение этноса было сформулировано в 1923 году эмигрантом С. М. Широкогоровым и вступало в явное противоречие со сталинским определением нации, поскольку под этносом (а не нацией) понималась

группа людей, говорящих на одном языке, обладающих комплексом обычаев, укладом жизни, хранимых и освященных традицией и отличаемых ею от таковых других групп[58].

Это определение принадлежало человеку, который считался буржуазным ученым-белоэмигрантом, и уже из‐за этого клейма многие годы оставалось недоступным советским читателям.

В 1980‐х годах уровень идеологически дозволенного в СССР существенно расширился, и этнографы получили возможность заходить в такие предметные области, которые раньше были для них запретными, поскольку считались заповедниками других научных дисциплин — исторического материализма и научного коммунизма, включавших в себя сталинскую теорию нации. Кроме того, переход к неэтнической трактовке советского народа как исторической общности (почти нации) сделал необходимым как-то определять сугубо этнические характеристики советских людей — различие их языков и культурных традиций. Такое переосмысление начал директор Института этнографии и антропологии АН