Кристиан Зальцманн - Книжка для раков. Книжка для муравьев (сборник) Страница 17

«Чу! Как милый Боже бранится!» – говорила мать своему ребенку, когда гремел гром. «Берегись, Бог накажет!» – говорила она, если тот не хотел сразу слушаться. Часто, когда он позволял себе самые невинные шалости, она грозила ему огненной преисподней, а если что-то рассказывала, то обычно о преисподней, в которую добрый Господь бросает плохих детей на вечные муки дьяволу.

Фикхен не могла не верить своей матери. Она тотчас представила себе милого Боженьку как злого мужчину, который получал удовольствие от того, если своим грохотом мог испугать людей, не позволял бедным детям никаких радостей, а сразу с гневом на них набрасывался, если они немного шалили и, скажем, порвали фартук, и был таким жестоким, что сразу отдавал их дьяволу, если, к примеру, они разбивали чашку или опрокидывали стакан с пивом.

Фикхен непременно должна была невзлюбить милого Боженьку.

Вместо того чтобы при грозе подойти к окну и восхититься величественностью Творца, помолиться Ему и восхвалить Его за благодать, пролитую Им на их сады, она забивалась в угол и вся дрожала.

Хотя она ежедневно молилась во время своего утреннего и вечернего богослужения, но не из любви и благодарности, а из страха, что милый Боже вдруг станет злым и накажет ее.

У нее обязательно должна была появиться также и неприязнь к Его слову. Она рассматривала это как способ, которым Бог хотел лишить людей радости.

Она слышала, когда стала большой, как все проповедовали, что Божье слово – великая благодать, но никогда не могла в это поверить.

1. Отец Каспара заставлял его каждый день учить наизусть большие отрывки из псалма и катехизиса. Если он запинался или не выучивал вовсе, то отец за это его сильно лупил.

«Обрати свое стремление на Господа, который позаботится о тебе и не оставит праведников в тревоге». – «Невежда! Неужели ты не можешь этого запомнить?»

Так он однажды ему сказал, когда тот не выучил этот красивый стих, и вдобавок дернул его за волосы.

Каспар непременно должен был невзлюбить книгу, из-за которой его так часто лупили. Едва он приходил из школы, как ее отбрасывал, и у него никогда не возникало желания снова в нее заглядывать.

2. Один отец действительно хорошо относился к религии и очень хотел, чтобы к ней как можно скорее обратились и его дети. Но он вел себя так неразумно, что невольно привил им отвращение к ней.

Уже с четырех лет его дети должны были от начала до конца присутствовать на публичном богослужении. Хотя они еще не умели читать, все равно должны были брать с собой сборники псалмов и слушать пение прихожан, и хотя они пока еще совсем ничего не понимали из проповеди, их все-таки заставляли ее внимательно слушать.

А поскольку все дети любят движение и не могут часами сидеть на одном месте без дела, Кристианское богослужение, где они вовсе не находили развлечения, что было более подобающим для их детского разума, обязательно должно было вызвать у них неприязнь.

Эта неприязнь стала еще больше, потому что даже зимой, в самую лютую стужу, они должны были идти в церковь.

«Боже милостивый! Уже опять воскресенье!» – говорили они, когда слышали звон колоколов, служивший сигналом к богослужению, и часто со слезами искали одежду, в которую должны были облачиться.

Эта неприязнь укоренилась в них так глубоко, что они не избавились от нее и став старше. Они жадно ухватывались за любую возможность не ходить в церковь, а если и посещали ее, то проповедь и песнопение приносили им мало пользы, потому что то и другое они слушали с неудовольствием.

1. Сосед Томас помимо всех прочих недостатков имел еще тот, что всегда говорил плохо о людях. Особенно колкие фразы он отпускал, когда разговор заходил о священниках или учителях.

Если священник прочитал проповедь, которую прихожане приняли с одобрением, то он говорил: «В этом нет никакого умения, если бы и я тоже, как пастор, получил десятину в двенадцать мальтеров и мог бы сидеть дома на кафельной печи, то делал бы это не хуже». Если, к примеру, он видел священника, идущего в дом пастора, то говорил: «Так, так, вот оно поповское гнездо, ничего не делают – лишь набивают брюхо и бьют баклуши, а наш брат весь день должен работать».

Если священник порицал недостаток, который был у соседа Томаса, то он полагал, что пастор говорил про него колкости, а затем за столом немилосердно набрасывался на доброго человека. «Пусть уж поп, – говорил он обычно, – займется собой и выучит, сколько псалмов на самом деле. (Священник однажды оговорился и вместо семидесятого сказал сто семидесятый псалом.) Что этот тип говорит!» А потом начинал все высмеивать – его походку, его парик, то, как он ведет домашнее хозяйство и занимается земледелием.

С учителем он обходился не лучше. «Вот, мальчик! Вот тебе деньги для учителя. Отнеси их этому нищему, прежде чем он тебе напомнит. Иди и скажи учителю, что этим вечером пусть приходит на праздничное угощение по случаю убоя свиней, он ведь знает, каково оно, если можно наесться досыта».

Так плохо говорил этот человек о церковнослужителях и учителях.

У юного Томаса на всем белом свете не было никого, у кого он мог бы изучать религию, кроме пастора и учителя, о которых отец так презрительно отзывался; неудивительно, если он презирал хорошие учения, которые они преподносили, их наставления и замечания.

«Гм, – думал он про себя, когда в доме пастора или учителя получал хорошее наставление, – чему может научить меня этот поп, чему может научить меня этот нищий?»

2. Не лучше поступил мастер Симсон. Он отправил своего сынишку в школу, в которой работали три учителя, и каждый из них имел свои недостатки, потому что они были обычными людьми. Один был несколько вспыльчив и поэтому часто ссорился со своими соседями; другой любил наряды, а поскольку его доход был весьма невелик, то он чуть ли не полностью уходил на одежду; если же надо было купить мясо, пиво или другие необходимые вещи, то ему часто не хватало денег, ему приходилось тут и там занимать, а его кредиторы порой отзывались о нем довольно невежливо; третий был веселым и в компаниях, где ему нравилось, позволял себе выпивать на стаканчик вина больше, чем нужно, а затем часто болтал о вещах, о которых, разумеется, не совсем подобало говорить человеку, обязанному быть образцом для своих учеников.

Если же один из этих людей вдруг давал маху, то мастер Симсон очень точно это подмечал и часто об этом говорил в присутствии юного Симсона.

«Ну и учителя – Господи, помилуй! Один все дни пререкается, другой – банкрот, третий – пропойца. Если учителя себя так ведут, то что взять с детей!»

Подобные речи были для него вполне обычными.

Но хуже всего он о них говорил, когда они делали сыну замечание или его наказывали.

«Что этому дураку, – говорил он тогда обычно, – нужно? Пусть он лучше о себе позаботится. Нечего ему соваться в чужие дела».

Маленький Симсон, который отнюдь не был особо умен, все-таки очень хорошо это запомнил. Если потом один из этих людей объяснял ему катехизис и рассказывал, что должен делать и чего не должен делать Кристианин, то он посмеивался в душе и думал, что пусть уж этот дурак лучше позаботится о себе и нечего ему соваться в чужие дела.

Когда юный Симсон окончил школу, он стал очень необузданным мальчиком, не считавшимся ни с мнением отца, ни с мнением пастора. Он затеял так много распрей, что постепенно истратил все свое состояние на судебные издержки, и в конце концов ему пришлось жить в величайшей нужде, о чем известно каждому, кто его знал.

Так кто же навлек беду на несчастного юного Симсона?

Как сделать детей своенравными

Господин Курт прожил уже десять лет в браке со своей любимой женой, а детей все не было. И вот наконец, к его великой радости и к радости госпожи Куртин, на свет появился маленький Генрих Курт. Его родители считали себя обязанными сделать все, что в их силах, чтобы поистине добросовестно заботиться об этом единственном любимом ребенке. Они не просто баловали его, как это часто бывает, но и делали все в угоду ему, чтобы милый ребенок не рассердился.

Если ему чего-то недоставало, то это нужно было ему принести. Ему приносили собак и кошек, ему давали все попробовать, ему подавали даже нож и вилку, после того как их убирали в футляр, как только он тянул к ним ручонку. Если ему что-то не нравилось, то это нужно было моментально удалить, и три служанки были уволены, поскольку родители полагали, что ребенок не мог их терпеть.

Маленький Генрих начал ходить – но не туда, куда хотели его привести мать или служанка, а куда хотелось ему самому. «Ой! Ой! Ой!» – кричал он всегда, тянул за руку свою провожатую к определенному месту, и она должна была за ним следовать. Так, выйдя из комнаты, он бродил часами по дому, двору и саду, а оттуда снова наверх по всем лестницам до самого верхнего этажа. Однажды перед Генрихом возник погреб, и он тут же захотел в него войти, а когда служанка это ему запретила, начал ужасно реветь. «Тише! Тише! – сказала служанка, – в погребе темно. Давай пойдем к курочкам. Смотри, Генрих! Славные курочки! Цып-цып! Подойдите, курочки, к Генриху!» Но это нисколько не помогло, Генрих извивался, вопил, топал ногами – тут подскочила встревоженная мать. «Что такое? – спросила она. – Что сделала эта глупая женщина!»