Елена Макарова - Вещность и вечность Страница 4

Но некоторые дети уже и представить себе не могли жизнь в семье. «Если бы Терезина не было, его надо было бы выдумать – вот была бы скука торчать дома, с родителями…» – писала девочка-подросток[21].

Петер Харрингер. 1940.

Во всех детских домах справляли Шабат и отмечали еврейские праздники.

«Близится Ханука. Стоит подумать об этом празднике, как перед глазами возникает стол, вокруг него дети, а во главе – мать с отцом, отец зажигает свечи на меноре, которая стоит посреди стола. Атмосфера покоя, в детских глазах – озорство, в родительских – счастье»[22].

Дети, воспитанные вне традиции, а таких было большинство, трудно привыкали к мысли, что Новый год наступает не зимой, а осенью, и что Рождество, которое в их сознании связывалось прежде всего с праздничным семейным застольем, евреями не отмечается.

Молодые терезинские воспитатели, выросшие на гуманистических идеалах Независимой Республики Масарика, справились и с этой дилеммой.

«Мы объединили Хануку с Рождеством и устроили с ребятами “Праздник Света”, – рассказывает Хана Райнерова, – единый общечеловеческий праздник. Среди ребят были христиане-полукровки. Мы не хотели развивать в них “религиозный” комплекс и старались сделать так, чтобы все дети поняли: дело не в религии, а в противоборстве добра и зла. Общим злом, понятно, была нацистская система»[23].

Дети из Протектората и Рейха

«Я носил крест и звезду. В нашей комнате жили 24 мальчика из Германии, – вспоминает П. Харрингер. – Я их терпеть не мог. Они сказали мне: “Это ты виноват, что мы в концлагере”. Я виноват? В Терезине христиане молились на чердаке, там стояли деревянные лавки, а на стене был большой крест и икона. Я исправно ходил молиться. Я был и остаюсь католиком, хоть и не хожу в костел»[24].

Дети из Рейха поначалу принимались в штыки детьми Протектората. Чешские дети не желали ни слышать, ни изучать немецкий язык. «Моя сестричка Соня решила, что не будет учить немецкий, поскольку после войны это будет мертвый язык, нечто вроде латыни»[25]. Немецкоязычные дети, напротив, с большой охотой изучали чешский. «Чешские дети были симпатичные, – рассказывает П. Харрингер, – и я добился, чтоб меня к ним перевели. Я учил по двадцать слов в день, с очень хорошенькой блондинкой, жаль, что она погибла. Мы сидели спина к спине, она учила меня чешскому, а я ее – немецкому. Я увивался за чехами. Когда пришла Советская Армия, я пришил к рукаву чешскую эмблему»[26].

Вальтер Айзингер. 1941. Брно.

Педагоги взывали к добру и любви. «Должны ли наша ненависть, наш праведный гнев и суд пасть на всех немцев без исключения?.. Хотим ли мы обрушить на врага возмездие с той же неправедной ненавистью, которую он ныне обрушивает на нас?» – спрашивает ребят воспитатель Вальтер Айзингер. И получает ответ ребенка: «Затравленные, униженные злобой мира, мы не станем наполнять злобой свои сердца. А любовь к ближнему, уважение к другим нациям, народам и религиям будут отныне и присно нашим наивысшим законом!»[27]

Вальтер Айзингер и «Республика ШКИД» в Терезине

Идея учреждения «Республики ШКИД» принадлежала Вальтеру Айзингеру, 29-летнему преподавателю чешского языка и литературы из еврейской гимназии в Брно. Так Школа имени Достоевского, основанная в 1921 году на Старопетровском проспекте в Петрограде, «перекочевала» в «Единичку», комнату № 1 в здании L 417, где и располагался детдом для мальчиков. К слову сказать, никто из них «Республику ШКИД» не читал. «Я прочел ее только после войны, – рассказывает Зденек Орнест. – Вальтер с таким увлечением рассказывал про Леньку Пантелеева, как тот превратился из воришки в честного пионера… Мы обожали слушать про ШКИД»[28].

Обложка первомайского выпуска журнала «Ведем». 1943.

Айзингер вырос в Подивине, в ортодоксальной еврейской семье. В городе был еврейский квартал, хедер и синагога. Возможно, он выучился бы на меламеда, еврейского учителя, но голову вскружили революционные идеи, и он углубился в изучение марксизма и русской литературы. Он знал наизусть Лермонтова, Фета, Есенина и Маяковского; позже, в Терезине, перевел для ребят «Парус», «Шепот, робкое дыханье…» и другие произведения русской классики. Его духовным наставником был Лев Толстой, а «земным» – профессор Бруно Цвикер[29], социолог-марксист, с которым они преподавали в еврейской гимназии Брно.

Летом 1940 года Вальтер влюбился в свою ученицу Веру Сомерову. Та сдавала ему экзамен по сочинению на тему «Расцвела яблоня». В январе 1942 года, накануне депортации в Терезин, Вальтер писал Вере: «Я прощаюсь с тобой в полной уверенности, что мы еще встретимся, но не в Терезине, а на воле. …Но если случится, моя дорогая Вера, что я не вернусь, ты свободна от всех данных мне обещаний. Я только хотел бы, чтоб тот, кому ты отдашь свою руку и сердце, смог любить тебя так, или почти так, как любил тебя я».

В августе 1942 года Вера прибыла в Терезин, где они с Вальте-ром сыграли свадьбу. В придачу к ненаглядному «папе-профессору» у шкидовцев появилась молоденькая «мама Вера».

Вальтер писал передовые в журнал «Ведем», в них он пытался примирить детей с ситуацией и настроить их на лучшее будущее после войны:

«Не по своей воле выбрали мы сообщество, в котором живем ныне. Им правит авторитарная машина, но сама она находится за пределами нашего сообщества. И потому нам часто приходится подчиняться указам и правилам, которым мы, будучи свободными, никогда бы не следовали. Но это не значит, что все они сплошь безумны, среди них есть и такие, которые, будучи вынужденными, содержат в себе крохи здравомыслия. То, что система власти существовала во все времена, не значит, что мы должны ее принять или оправдать. Однако было бы не вредно поразмыслить на эту тему: что если мы ошибаемся и тем самым действуем против самих себя – не является ли это причиной многих бед, творящихся в гетто?

Вера Сомерова. 1941. Брно.

С Верой Сомеровой я встретилась в Праге в 1988 году. Щуплая старушка в газовом платочке, вправленном в ворот серенького пальто. Всю жизнь она прожила одна, при больной сестре. Так и не нашелся тот, кому бы она решилась отдать руку и сердце. Вера передала мне конверт с фотографиями, она спешила в больницу кормить сестру. Держа на ладони снимки юного Вальтера и девушки Веры, я долго смотрела ей вслед. То ли из-за стремительности встречи, то ли из-за газового платка, Вера показалась мне бестелесной. Душа в пальтишке, живущая вальтеровыми молитвами.

…Нынче судьба испытывает вас своей неблагосклонностью, и это наложило на вас отпечаток – вы сделались серьезными. Но давайте смотреть вперед, в то время, когда вы станете молодыми людьми, когда сердце ребенка умолкнет в вашей груди и на его месте забьется сердце мужчины. Об этом пора задуматься уже сейчас, когда вы находитесь в переходном возрасте.

…Когда вам будет 18 и вы покинете обитель мальчишеских фантазий и мечтаний, вы окажетесь в настоящей, мужской жизни, в эпицентре гигантских общественных перемен, на пороге которых ныне стоит человечество. Мы, взрослые, понимаем это, мы не ставим из себя пророков. До сих пор главным нашим делом было само познание жизни, мы относились к этому мудро, стараясь не злоупотреблять полученными знаниями. Вы же будете стоять перед иной задачей – задачей изменения жизни.

…Сейчас, более чем когда бы то ни было, важно, чтобы благодетельный Бог сохранил наш разум. Хотим ли мы обрушить на врага возмездие с той же неправедной ненавистью, какую он ныне обрушивает на нас? У меня нет намерения обращаться к вам с филантропическим воззванием на манер Армии Спасения, я не миссионер старой христианской морали – “простите тем, кто грешил против вас”. Я принимаю слова Волкера: “Дабы любить всех, мы вправе ненавидеть некоторых”.

Не буду давать готовые ответы. Это было бы слишком просто. Я также не хочу говорить: давайте любить тех и ненавидеть этих. Я пытаюсь наметить путь, который хоть и непрост, но заставляет думать и делать собственные выводы».

Помощь старикам

Мауд Штекльмахер в Простеёве, довоенное фото.

Бывшая эмигрантка из России Соня Окунь создала в Терезине добровольную организацию Яд Томехет («Рука помощи»)[30]. «Дети приносили старикам еду, белье, вызывали доктора и читали вслух. Я никогда не слышала ни об одной украденной корочке хлеба, но знаю, что Петр отдал бабушкам из № 211 свой сахар, двухнедельную порцию… Рассказать ли вам о семилетней девочке из Праги, которая приносила свою порцию супа немецкому еврею? Полуслепой старик лежал в изоляторе, и как-то раз девочка спросила его: “Можно я буду называть тебя дедушкой? У тебя нет внучки, а у меня нет дедушки”. Дружба длилась до тех пор, пока приемный дедушка не получил повестку. Здоровье его было никудышным, в шлойску его несли на носилках. Но приемная внучка не забыла своего терезинского дедушку».