Встречи с искусством - Инна Яковлевна Кошелева Страница 8

Сколько я помню, Кларисса всегда читала. Все перемены, да и почти все уроки напролет. Учитель отнимал у нее одну книгу, она тут же вынимала из портфеля другую. Ее выгоняли из класса, она шла охотно, и за дверью, присев на окно, доставала из кармана фартука тоненькую книжонку без переплета. На наших собраниях — подчас очень бурных пионерских и комсомольских сборищах — она забивалась на последнюю парту и отключалась. Поднимала глаза лишь в том случае, если мы кричали «Кларисса!» прямо над ее ухом. Мы все махнули на нее рукой и не тревожили, что с ней поделать? Ребята в конце концов перестали ее дразнить, не бросали в нее портфелями, не толкали, поняв, что нормальной человеческой реакции от этой заторможенной книгочтицы не дождешься.

Читала она все подряд — Тургенева и Диккенса, Аксакова и Грина. Единственно, что она не любила,— это читать «о нас». Мы все тогда зачитывались Фраерманом, его «Дикой собакой Динго». Она на очереди не стояла. «Это о нас? О жизни обычной?— скучно спрашивала она и неспеша клала книгу на парту.— Нет, я читать не буду, я что-нибудь... такое». И делала неопределенный жест около головы, который все мы многозначительно передразнивали. Наши «Пионерская правда» и «Комсомолка» ее тоже не волновали. Газет она в руки не брала.

Училась Зигзуга очень неважно. Математика подводила. Списывать она не умела, не хватало ей для этого быстроты реакции.

Но настораживала нас в ней даже не учеба — были в классе и те, что учились еще хуже. С годами оторванность Клариссы от реальности становилась все сильнее, все нагляднее. Если бы это выражалось только в рассеянности, которая становилась фантастической! Нет, у Клариссы появилась прямо-таки одаренность говорить и делать все невпопад.

В девятом или восьмом классе Клариссу назначили пионервожатой в четвертый класс. Как сейчас помню эту картину в коридоре. Растерянная, сияющая близорукими глазами, она оглядывала по очереди своих многочисленных питомцев, прильнувших к ней на перемене.

— О чем рассказывать вам? О чем? Не слышу...

Какая-то организованная девочка с нашивками на рукаве (активистка) пыталась призвать своих подруг к порядку: «По очереди, по очереди говорите»,— попросила она. Кларисса же стояла, беспомощно опустив руки, сникнув.

— Хотите, почитаем Пушкина?

— Мы читали, мы читали,— неслось в ответ.— В цирк, на экскурсию, на конфетную фабрику хотим!— кричали четвероклассники наперебой.

В тот же день Кларисса подошла ко мне (я отвечала тогда за шефство над младшими).

— Я не могу, я не умею...

— Да что же здесь уметь?

— Не знаю что, только не умею. Я даже плана составить не могу. И с ними надо идти на улицу, а там... машины.

Вожатой ее больше не назначали.

— Общественная работа и Кларисса — две вещи несовместимые,— сострила на заседании комсомольского бюро язвительная Аля Мытищева.

К сожалению, так оно и было.

...В ту пору перед всеми нами стояло немало проблем. Проблем общечеловеческих и чисто девичьих. Это было время так называемых «дружб» — так в наше время обозначали мы первые рукопожатия и первые поцелуи, первые признания в любви. Трудно найти тон новых отношений, но все мы пускались в эти поиски, как в дальние плавания. Летом бегали на танцы в парк, и если даже не танцевали, то смотрели на танцующих. Дипломатически напрашивались на вечера в другие школы и даже институты — туда, где учились чьи-то «объекты». Собирались компаниями в праздники. Радовались и плакали, страдали и торжествовали.

Лишь Кларисса уходила от нас все дальше — в книги. Ее не коснулись все наши девчоночьи страсти. Так и вижу ее: одна, чуть сутулясь, с книгой в руке она переходит дорогу, даже не оглянувшись вокруг,— она выучилась читать на ходу, с опасностью для жизни! Зеленое пальтишко перекинуто через плечо, мелькают дурацкие белые носочки...

Самое интересное, что первый серьезный поклонник появился у нее, у Клариссы. Студент пединститута, его пригласили на школьный вечер, кому-то он был мил и все старались понравиться, а после он пришел к нам за чем-то сразу после уроков. Высокий, красивый парень. Он увидел, как Зигзуга переходит дорогу, испугался за нее, кинулся вслед, чтобы заставить ее поторопиться,— по дороге во всю мочь мчался автобус. Он схватил ее за руку довольно грубо, но она подняла на него свои серые глаза и сказала:

— Спасибо, я вижу...

— И все-таки... Можно мне вас проводить?

— Нет, я сама.— И Кларисса ушла быстро-быстро.

Студент приходил теперь каждый день. Он ждал ее, но она пряталась, сидела допоздна в классе. Самое удивительное: он нравился ей. Когда кто-то кивал на окно «вон твой пришел», Зигзуга заливалась краской, видно было, как у нее перехватывает дыхание.

Однажды я, задержавшись почему-то в школе, нашла в классе одинокую Клариссу, пережидавшую своего кавалера.

— Почему ты не выйдешь? Почему не походишь с ним, не поговоришь?

И вдруг Зигзуга заплакала. Она рыдала, упав на парту.

— Я... Я не умею, не знаю, о чем говорить... Я... боюсь...

Через несколько лет она повторила мне: да, боялась. В голове жили какие-то странные, книжные представления о любви, о словах, которые должны в этой ситуации произноситься. Здесь же... Здесь она спотыкалась обо все: о его речь со смешными украинизмами, о его желание взять за руку и обнять ее, о запах его тулупчика. Когда его не было, Клариссу тянуло к нему. Но как только она видела студента, панически пугалась: все не так, все не знакомо, все из другого измерения — не из того, в каком она привыкла жить.

Зигзуга поступила в университет на исторический. И не просто на исторический, а на самое популярное искусствоведческое отделение. Не зря она столько читала. Но (опять «но») учиться не смогла. Тянулись за ней хвостами несданные зачеты, недоразумения с преподавателями (рассказывают, что она, договариваясь с ними о встрече, приходила сдавать экзамены в другую аудиторию). Многие из ее соучеников подозревали, что беседовать с педагогами она панически боялась, письменные работы обычно сдавала сходу и неплохо. Появились у нее странные вспышки агрессивности — могла на собраниях группы доказывать, что белое — черное, а черное — белое, обзывала всех предателями.