Марина Москвина - Учись видеть. Уроки творческих взлетов Страница 28

Модлона – ударение ставят местные жители на первом слоге. Это обычно в вологодских краях – Модлона, Сухона…

Как ни поставь ударение, Модлона – слово удивительное. Медленно течет Модлона, и не от этого ли слова “медленно” происходит ее названье?

…Модлона течет модлонно… Дремучая, по-болотному ласковая река. А водятся в ней чернейшие окуни и воронёная сорога. Обычно нет рыбы светлей и серебристей сороги, а тут – темна, глаз и плавник красен, брюшко тёмного серебра, а уж спина – воронёная».

«Вадик указал мне на звезду Арктур. Но выше было созвездие Персея. Я быстро нашел Арктур и сказал, что под Персеем нет яркой звезды. А это была взошедшая уже прекрасная – Капелла».

«Ночью кричали над Горой уходящие на юг табуны гусей».

Там обо всем в «Монохрониках» Коваля, это ведь абсолютно всеобъемлющий жанр – о друзьях, поэтах и художниках, о случайно встреченных людях, о зверях, о звездах, о деревьях, о северных городках и деревнях… Разрозненные отрывочные записи, эскизы, наброски. Но есть в этом и склад, и лад, и ритм, и единая мелодия, сыгранная на разных инструментах.

Как-то раз после открытия Недели детской книги (мы выступали перед детьми в Колонном зале Дома союзов) вчетвером – Яков Аким, Юрий Коваль, поэт Марина Бородицкая и я – зашли пообедать в ресторан Дома литераторов. Ну и, слово за слово, зашла речь о дневниках писателей. Как раз я прочитала в журнале выдержки из дневников Марины Цветаевой, опубликованные на выбор, – я точно не помню чей, что-то вроде «полковника А. Николаева».

Мне публикация очень не понравилась. Казалось, этим человеком были отобраны заметки, которые написаны явно «для себя», и сама Марина Цветаева не стала бы их публиковать ни при какой погоде.

Мы стали говорить о том, как лучше отбирать наиболее интересные дневниковые записи для публикации.

Я говорю:

– Вот я читаю свой дневник позапозапрошлого августа – там написано: «Был вечер, солнце клонилось к закату. В деревне Уваровке пошла я к забору выбрасывать помойку. А за забором Толя Паскин – наш сосед. Вообще он выпивает основательно, орет, дерется, без всякой меры употребляет нецензурные выражения, но он добрый малый, всегда мне огурчиков перезрелых дает или подкинет ненужный его маме кабачок, я, кажется, к нему неравнодушна. Короче, иду я на закате вдоль забора, а Толя Паскин окучивает картошку…..Он так на меня посмотрел!..»

– И что же? – воскликнула я возмущенно. – Стану я знаменитым писателем, умру, а кто-нибудь возьмет эту ерунду и обнародует!!!

Коваль рассмеялся и сказал:

– Я б эту запись обнародовал!

– Зачем? – воскликнула я. – Ведь все подумают: «Марина – дура».

– Ну и пускай, – сказал Коваль. – Зато здесь есть спонтанность бытия.

Глава 22

Дневник на стол!

К счастью, мы с вами пока что живы и наши дневники делать достоянием широкой общественности еще не пора. Но это не значит, что нам не пора начинать вести ДНЕВНИК наблюдений за окружающим миром и нашей жизнью. Пора, мой друг, пора!.. Причем есть смысл с самого начала слегка позаботиться о том, чтоб наши записи были содержательны, приметливы, эмоциональны… А то циничные потомки прочтут невзначай и скажут: «Какой нудный перец!» А нам – красней на том свете, даже подзатыльник вундеркинду не отвесишь!

То ли дело – посмертная писательская слава актрисы Фаины Раневской. Каждая шутка, случай, каждый афоризм Фаины Георгиевны, которые были простыми заметками ее рукописных дневников, теперь опубликованы в самых серьезных изданиях:

«Читаю дневник Маклая, влюбилась и в Маклая, и в его дикарей, – пишет Раневская в “Дневнике на клочках”. – Не знаю ни одной человеческой жизни, которая так восхищала и волновала меня. В Ташкенте, в эвакуации, к Ахматовой однажды вошла степенная старушка. Ахматова мне сказала, что старушка в большой нужде. Они разговаривали об общих знакомых ленинградцах светским тоном. По уходе старушки я узнала, что это была Миклухо-Маклай, но кто, как и кем ему приходится – я не спросила».

Вот она выписала цитату из Андерсена – его отношение к искусству Раневской близко: «В искусстве путь всегда идет вверх, по раскаленной лестнице, но к небу».

А сколько рассказано трагикомических случаев из жизни, причем каждый рассказ или диалог – маленький шедевр!

«– Жемчуг, который я буду носить в первом акте, должен быть настоящим, – требует капризная молодая актриса.

– Все будет настоящим, – успокаивает ее Раневская. – Все: и жемчуг в первом действии, и яд – в последнем».

«Когда я слышу приглашение – “приходите потрепаться”, мне хочется плакать».

«Бог мой, как прошмыгнула жизнь, я даже никогда не слышала, как поют соловьи».

«В жизни была у меня только одна встреча с Константином Станиславским. В Леонтьевском переулке я увидела его едущим на извозчике, кинулась к пролетке и завопила: “Мальчик мой дорогой!” Он расхохотался, я очень горжусь, что рассмешила К. С.»

«…А может быть, поехать в Прибалтику? А если там умру? Что я буду делать?»

«Бог мой, как я стара – я еще помню порядочных людей!»

После спектакля Раневская часто смотрела на цветы, корзину с письмами, открытками и записками, полными восхищения, – подношения поклонников ее игры – и печально замечала:

– Как много любви, а в аптеку сходить некому.

А ведь, в сущности, она не была Пишущим Человеком. Она была просто ЧЕЛОВЕКОМ – как видите, этого достаточно, чтобы каждое твое слово было дорого читателю, о чем бы ты ни заговорил.

«Все думаю о Пушкине. Пушкин – планета! Он где-то рядом. Я с ним не расстаюсь. Что бы я делала в этом мире без Пушкина…»

Да, чтобы так писать, надо прожить жизнь, многое понять и не растерять ни любви, ни чувства юмора…

В нашем же с вами случае есть смысл все это накапливать, делая ежедневные записи в дневнике. Мы будем всматриваться в самих себя, в окружающий мир. И постепенно, о чем бы мы ни заговорили, это будет затрагивать и волновать не только нас самих, но и других людей. Потому что, любовно исследуя жизнь во всех ее проявлениях, мы найдем точки соприкосновения со всем человечеством. В чем, собственно, и состоит писательское ремесло.

И это ремесло мы потихоньку продолжаем осваивать.

Это было очень давно. Пушкин шел рядом и сочинял. Он всегда сочинял, когда мы шли. Когда мы останавливались, Пушкин пел. Шел дождь, и ветер сносил крыши с домов, которые оставались выситься грудой развалин. После войн Пушкин вспомнил, что его жизнь уже закончилась. На меня упал последний обломок неба. Пушкин остановился и запел. Я выбрался из-под кусков бетона, и мы пошли дальше. Когда Пушкин вспомнил, он стал сочинять. Мы идем с ним, борясь с ветром, дождь заливает за шиворот, покрывает обгоревшую землю. Пушкин морщится и перестает сочинять. Его сочинения летают вокруг него и удивленно смотрят на своего папу. Пушкин смотрит на развалины, и ветер уносит его мысли туда, куда он уже унес крыши. Но Пушкин останавливается и поет. Он поет хрипло, иногда невозможно разобрать слова. Я подхватываю его песню – и мы поем навстречу ветру и крышам, и духи тех, кто остался, слетаются послушать песнь незнакомого им мира. А завтра мы пойдем обратно.

Саша Новосельцев приносит мне фотографию, он сам сделал ее: легкий парусник взлетает на волну, оранжевое полыхающее солнце в алом небе, темные разводы туч и плавные изгибы волн. К этой фотографии прилагается текст:

Главное – создать иллюзию. Не подпускать себя к реальности. Она слишком обыденна и проста. Как и предметы, ее составляющие. Они только в определенном свете обретают свое истинное лицо. Подчиняясь законам физики, вещи глумятся над этими законами, порождая миражи.

Все это потому, что любая форма источает свет. Фонарик на полтора вольта – это то же Солнце, только маленькое, а шарф, лет пять провалявшийся в нафталине, – те же волны и то же море. Вполне однородный фон от горящей свечи выпускает на волю полутона, а кораблик, всю жизнь простоявший на полке (правда, с книгами Рафаэля Сабатини), устремляется, наконец, в то дальнее и безвозвратное плаванье, о котором всегда мечтал.

Просто разрешить вещам быть тем, чем они хотят, реализовать их глубинное предназначение – и они ликующе исчезают с поверхностного плана бытия, растворяясь в бездонных измерениях, которым они органически принадлежат.

А мне остается только нажать на кнопку.

Вы поняли, что он сам сделал волны из шарфа, установил на нем парусник, в качестве солнца сфотографировал фонарик. И соединил фотографию с текстом. Работа отточена, «смонтирована». Меня поразила ее вдумчивая рукотворность. С большим уважением я отношусь к подобному кропотливому и в то же время масштабному подходу. Какой это жанр? По-моему, дневниковое эссе.