Марина Москвина - Учись видеть. Уроки творческих взлетов Страница 36

Второй пункт требует настолько грандиозной осознанности и внимания, что это домашнее задание и мне, и вам – на несколько тысяч лет вперед.

А что касается третьего – нас с вами постигла редкостная удача.

Лёля Клименко принесла черно-белую фотографию четырех крупных, в общем, уже немолодых мужиков, наряженных в белые балетные юбочки и ослепительно белые то ли кокошники, то ли хайратники, – явная пародия на «маленьких лебедей» из балета Чайковского «Лебединое озеро».

– Это мой дедушка, – Лёлька показала на одного из «лебедей». – Деда Валя.

И написала такую работу.

Своего деду Валю я любила больше всех на свете. А другие родственники у меня просто были. Присылали игрушки, звали на лето. Но до деды Вали им было далеко.

Деда Валя мог приехать на пару часов только для того, чтобы рассказать мне «новый случай из жизни». Только его жизнь я могла слушать и слушать. Мой дед был толстым и добрым. И мне нравилось играть на его животе, как на барабане, пока он спал. Играть и думать: «Какие широкие ребра у моего деда! Вот вырасту, и у меня такие же будут!» Бабушка говорила, что в молодости деда был «высоким тонким хулиганистым брюнетом». А дед тогда просыпался и поправлял ее: «Нет, самой хулиганистой у нас была Зося: она старшую Леокадию за волосы таскала». В семье деды Вали было двенадцать человек детей, но до семилетнего возраста дожили только пятеро. Умирали первенцы, но их именами называли родившихся потом. Хотя некоторые считали это плохой приметой. Моему деду повезло: он был единственным Валентином в семье.

Деда!.. Когда я родилась, он бросил курить… Семь лет назад его не стало. Я не видела этих похорон, хотя всегда была где-то рядом. Поэтому для меня он жив. И живы все случаи про то, как дед чуть не сломал зуб о недозрелый сыр. Как маленький Валентин пас гусей. И еще много чего.

Сейчас мне все чаще говорят: «Боже, как ты похожа на Валентина…» А я в ответ только расту и жду, когда же у меня будут такие же большие ребра, как у деда Вали.

Старая черно-белая фотография. На лавочке сидят четыре старушки. Лица их трудно разглядеть, видны лишь четыре силуэта.

Перед ними течет река. По одной стороне реки – Ерёмино – большая деревня с клубом и магазином, со школой и аэропортом. На другом берегу – деревня Векшино в семь домов.

Раньше жители этих деревень все жили в селе Гайдуково, в нескольких километрах вверх по реке. Оттуда и наша фамилия – Гайдуковы. В том месте река разливалась, образуя озерко, берега его поросли осокой.

Бабушка и дедушка жили в доме с садом. В их саду росли шесть черемух. Когда рождался ребенок, дед сажал черемуху. У них с бабушкой было шестеро детей.

Село Гайдуково полностью сгорело, а все жители переселились в Векшино и Ерёмино.

В нашем доме в Векшино всегда темно. Это злосчастный тополь. Он растет у окна и заслоняет свет. Сколько раз дядья спиливали ветви, но совсем извести этот тополь бабушка не разрешала.

В семи домах Векшино живут семь старух.

Первая – баба Феня. У нее в доме одни тараканы. Они ползали прямо при ней по столу, по стенам, по полу, даже на нее забирались. Каждый год к бабе Фене приезжал сын и звал ее с собой в город. И каждый год она отказывалась. К бабушке баба Феня заходила реже всех, да ее не очень-то жаловали: боялись, что тараканов занесет. Обычно бабушка всем предлагала чай, но баба Феня никогда не отказывалась и от обеда. Дом ее был скособоченный и с этой скособоченной стороны подперт бревном. Спасибо, ветра в тех местах не сильные, кругом ведь леса! Это и спасало бабушкину соседку.

Рядом – дом тети Гали. Она была самой молодой из бабушек. В гости тетя Галя заглядывала чаще всех. Она молча заходила и садилась на табуретку в углу. Сидела минут пять, вставала и так же молча уходила. У нее есть сын Аркашка, он работает грузчиком на барже. На все его дни рождения она ему галстуки дарила.

Говорила тетя Галя мало, но всегда проблемно:

– Чё-то мой Аркашка грибницу не ест, – жаловалась она, – вчера – ел, позавчера – ел, а сегодня почему-то не хочет.

Самая родная по духу моей бабушке была баба Оля. Эта бабушка давила личинок колорадских жуков пальцами, а они такие толстые, красные сидят на листьях картошки. Мы их боялись и палочками стряхивали в банку, а она их пальцами. Самих жуков она аккуратно собирала и подкидывала в огород тети Гали.

Баба Оля носила детские сапоги.

– А у меня нога всегда была как у девочки, – хвасталась она.

В самом деле, ноги у этой старухи были молодые. Целыми днями она носилась по деревне и со всеми ругалась.

Вместе я этих старушек видела только раз, в доме моей бабушки. Тетя Галя грустила в углу, баба Феня чистила картошку, баба Оля ею руководила, а бабушка плакала над дедом.

Бхагаван Шри Раджнеш, «человек, наполненный божественностью», Ошо «благословенный», «океанический», просветленный профессор философии, чьи книги я всегда читаю в трудную минуту.

И смотрю на фотографию. Эта фотография живая. Раджнеш смеется вместе со мной, он смотрит мне в глаза, в какой точке комнаты я бы ни находилась, я чувствую его присутствие.

Я слышу его голос, который говорит:

– Посвятите жизнь прекрасному, не посвящайте ее отвратительному. У вас не так много времени, не так много энергии, чтобы растрачивать впустую такую маленькую жизнь. Столь малый источник энергии просто глупо тратить на злость, грусть, ненависть, ревность. Используйте его для любви, используйте его в творчестве, для дружбы, молитвы, для медитации. Чем выше вы идете, тем больше источников энергии станут доступны вам…

– Каждый человек уникален. Не всякий может быть Альбертом Эйнштейном, и не всякий может быть великим поэтом Рабиндранатом Тагором. Но это не значит, что Рабиндранат Тагор превосходит вас. Он ведь тоже не может быть вами.

Просматривая старые альбомы, я никогда не задерживала взгляд на этой фотографии. Желтая, выцветшая, выгоревшая по краям, с нечеткими силуэтами. Однажды я увидела, как мой дедушка, достав с полки домашний, лично сваренный клей и вырезав из старого журнала «Родина» плотную обложку, сел подклеивать эту старую фотографию. Он был настолько увлечен работой, что даже не заметил, как я пришла и тихо встала за его спиной. Наконец, он оглянулся и, помолчав, начал свой рассказ.

«Вот видишь этих людей – это мои двоюродные братья и сестра, а тебе деды и бабка. Этот с лопатой – Вася, а вон тот, корову за рога держит, – Тима. А вот, держась за руки, идут Иван и Васса. А это сбоку угадай, кто? Что значит не может быть? Не так уж я сильно изменился за последние семьдесят пять лет, чтобы и узнать нельзя было», – дед нахмурился, недовольный моей несообразительностью, но продолжил:

«А идем мы все на базар продавать нашу Рыжуху. Вот эту корову. Ох, и жалко же было, хоть и стерва она была порядочная, ни с того ни с сего перестала подпускать к себе – лягается, мычит, три дня мучились, а у нее тем временем молоко пропало. Наша мать тогда коромысло об ее хребет переломала. А наутро заставила идти продавать.

Не помню уж, сколько денег мы выручили, только на половину из них мы купили яблоню тутчан. Кто-то сказал, что это старотатарское название.

Матери мы тогда просто сказали, что купили тутчан, и она молча указала нам на задний двор, где мы посадили яблоню.

Лет через пять, когда советская власть дошла и до нашей деревни Белая Гора, мы под тутчаном прятали серебряные ложки. А еще через пять лет, во время страшнейшего голода, только наша яблоня давала плоды. И мы с братьями каждую ночь с ружьем сторожили ее.

Тутчан в тот год спас нашу семью. Потом я уехал. Началась война. Иван и Вася погибли. Тима пропал без вести. Дома оставались только сестра и мама, которую вскоре убили бандиты, грабившие дома. Сестра Васса успела залезть на тутчан, и ее не нашли…»

Дедушка надолго замолчал, а потом, передвинув очки на самый кончик носа, закончил:

«Васса умерла два года тому назад, ее похоронили под тутчаном рядом с матерью и братьями. Один я здесь остался…»

Три месяца назад дедушки не стало. Этим летом я собираюсь поехать в деревню Белая Гора, чтобы отрезать несколько побегов семейного тутчана и посадить на могилу дедушки.

Все связано со всем в этих рассказах – первобытный ветер, поющий в полом тростнике, эта мелодия становится птичьей песней, которую, чуть-чуть замедлив, нам пели до нашего рождения и споют опять лишь тогда, когда мы доберемся до вершины самой высокой горы и прогуляемся по дну глубочайшего из океанов.

Эдит Пиаф называли «парижский воробышек». Эта фотография – мгновение перед тем, как окончательно раскрыться. Фотограф застал именно такой момент, когда все, что ей принадлежит, она сейчас отдаст – даже страшно за нее. И хотя вас я только к этому и призываю, ей так и хочется сказать: остановись…