Марина Москвина - Учись видеть. Уроки творческих взлетов Страница 43

Ну и конечно, любимые поэты спешат на помощь – поддержать, вдохновить, напитать высоковольтной энергией, напомнить о драгоценной и редкой возможности рождения в облике человека.

Писатель солнечной породы

Вера Копылова

Интервью с Мариной Москвиной для газеты «Московский комсомолец»

«Маринка – человек просветленный до циничности», – назвала Москвину ее подруга Дина Рубина. Чистая правда! Ее называют детской писательницей («Моя собака любит джаз», «Что случилось с крокодилом», «Не наступите на жука»…), но, пообщавшись с ней, я так и не поняла, детская она или взрослая. Побочный эффект таблетки под названием «Москвина» – неудержимый смех при чтении. А основное действие – просветление! Марину Москвину знают как человека безудержно светлого, солнечного, с «мозговзрывающей» фонтанирующей фантазией. Поводом для нашей беседы стала книга «Гуд бай, Арктика!..» – о ее экспедиции вместе с мужем, художником Леонидом Тишковым, в Северный Ледовитый океан. Тишков взял с собой свою Луну (инсталляцию, с которой объехал полмира), а Москвина – дневники, чтобы вести постоянные записи.

«Куда бы ты ни шел, иди танцуя»

– Марина, когда читаешь ваши книги и общаешься с вами, так и хочется задать вопрос: откуда столько смеха и оптимизма? Счастливый характер или результат суровой работы над собой?

Я выросла среди смеющихся людей. Это вошло с молоком матери, с переполненными смехом и радостью генами дедов и отца. Каждый в нашем огромном родственном клане, пережившем войны и революции, обладал потрясающим чувством юмора. Это были фантасмагорические удальцы и герои, неутомимые возлюбленные и хохмачи, вполне реальные персонажи, населяющие теперь мои книги. Всю историю нашей страны можно проследить, листая наши семейные фотоальбомы и архивы, которые сохранила моя мама. Об этом я пишу сейчас большой мифологический странный, трагический, смешной роман – и мои старики опять окружают меня, курят папиросы, заначивают «чекушку», рассказывают свои истории, излучают любовь. Отлично помню, как они без конца шутили друг над другом, пели, смеялись, кто-то надевал на голову капроновый чулок!.. Они меня наделили веселым нравом. А жизнь нас отражает, как зеркало, да еще множит эти отражения. А если она поворачивается к тебе боком или затылком, ты сам-то чем к ней повернут?

– Мы часто слышим эти слова: «открыт миру». И будто бы мы сами притягиваем плохое и хорошее. Что это значит конкретно?

Сократ говорил: «Другой – это ты». Мы всего лишь флейты, на которых играет ветер, антенны, улавливающие ту или иную волну. Мы находимся в сфере мыслей, в сфере чувств, и волна, которая проходит сквозь твоего антипода, – погоди немного, пройдет и через тебя. Но повиснет она на тебе жерновами или ты встряхнешься, как сеттер, выскочивший из воды, и побежишь беззаботно на любовное свидание – вот в чем вопрос.

– Вы говорите сейчас о легком и тяжелом отношении к жизни. Как удалось при этом не упомянуть слова «позитив» и «негатив»?

А я очень люблю недвойственное восприятие мира. Как у даосов – черное и белое, замкнутые в круг, перетекающие друг в друга, да еще и в белом – черная горошина, а в черном – белая. Единое и неделимое Сущее, одно на всех, принимает тут разные формы, все эти сны и миражи, которые прикидываются то тем, то этим. Как в фильме «Матрица», я всегда боюсь, когда слишком во что-то въедешь – осуждаешь, привязываешься, а в конце дороги все встретятся и будут хохотать: «А помнишь то-то и се-то? Это я нарисовал!..»

– Так вы представляете себе смерть?

Человек понимания относится к смерти с радостью. Человек средних способностей – без сожаления. «Ты должна все время думать о смерти, – говорил доктор Гусев в “Гении безответной любви”, – легко и весело думать о смерти, о самой прекрасной смерти, которая только может быть». Пророк высших истин Георгий Гурджиев считал единственным средством спасения существ на планете Земля – внедрить в них орган, который постоянно чувствовал бы и осознавал неизбежность своей смерти и буквально всех и каждого вокруг тебя! Только с помощью подобного органа можно хотя бы поколебать железобетонный эгоизм обитателей Земли.

Но пока живешь – живи, черт возьми, так полно, так радостно, вдыхая – вбирай в себя, я не знаю, нектар этой Вселенной, впитывай ее амброзию, и в свою очередь – по возможности, разумеется, пытайся отблагодарить Существование. Ведь нас за шкирку швырнули в этот мир, и вдруг пошли дары волхвов. Солнце, горы, воздух… Любовь! Тебя кто-то бросил? Пусть катится, благослови его и доставай из футляра свой саксофон.

Я смотрела по телевизору – простая женщина под Красноярском вырастила мальчика, тот поступил в институт, взяла девочку на воспитание – та пошла в первый класс, теперь она хочет усыновить негритенка. «Зачем тебе негритенок?» – ее спрашивают. «Как? – она отвечает. – Кругом снега, все белым-бело, и негритенок идет – это же красиво!..»

Ребенок! Собака, которая тебя любит! Родители! Во многом я не согласна с железным логиком Аристотелем, но в одном он был абсолютно прав: «Счастье – это живые родители».

А предметы, которые нас окружают? Все так взаимосвязано! Стоит лишь тронуть любой предмет – и я расскажу вам про него историю.

– Ну вот – маслины в греческом салате.

Пожалуйста! Моя мама Люся очень любила маслины, все остальные в семье их терпеть не могли. Соленая гадость – выплюнуть, и все. Но она их покупала в Елисеевском, смаковала и говорила, выкладывая на край тарелки косточки: «Придет время, ты дозреешь до того, что полюбишь маслины. И ты увидишь, что это окрасит твою жизнь в новые краски. До того состояния, чтобы любить маслины, человек должен духовно дорасти». И вот сейчас я обожаю маслины! А еще перед глазами встают неохватные закрученные древние стволы иерусалимских олив, под которыми происходило то самое, библейское… И тоскую о Люсе, ее уже нет на земле.

«Живу как в спектакле»

– В вас, кажется, каждая клетка говорит о том, что вы писатель.

У Коваля есть такой рассказ – он идет, а отовсюду слышатся голоса: «Юра, Юра, про нас напиши!» Я что-то похожее испытываю. Мы как-то раз у нас на даче в Уваровке под терраской нашли фашистскую каску, пробитую пулей. В сущности, ничего удивительного, во время войны там шли бои. Художник Лёня Тишков сразу заявил: значит, у нас здесь под яблоней похоронили убитого немецкого солдата, время прошло – он растворился в земле и превратился в яблоки. Лёня выложил из яблок фигуру человека, лежащего в пробитой каске на нашей древней деревянной кровати в старом доме, назвал его «Апфельменш» («Яблочный человек») и собрался увезти в Германию, на родину…

А я представила – что было бы, если б под терраской мы в придачу нашли фашиста, заснувшего летаргическим сном, ну, такого – худого, немытого, нечесаного. И в этом доме живет такая семейка, вечно с ними что-то приключается из ряда вон выходящее, вроде нас. Все односельчане набежали, говорят: хороший фашист – это мертвый фашист, Нюрнбергский процесс по нему плачет, ибо он душегуб. А папа: «Он душегуб с политической точки зрения. А с биологической – уникум, как рак реликтовый или кистеперая рыба!» Ему говорят: сейчас он очнется и всех вас прикончит, давайте его ткнем вилами в бок? Нет уж, спасибо, отвечает папа. Ты что, не можешь убить фашиста? – спрашивают папу. А он отвечает: могу, но это для меня неорганично.

В общем, они откачали этого найденыша, объяснили, что Гитлер капут, вылечили, поставили на ноги, купили ему тренажер, он поначалу стал в доме генеральный секретарь по немецкому языку, педагогике и чистоте, а потом взялся изготавливать сардельки, бульонные кубики, масло пахтать, поднял в этой деревне сельское хозяйство. И мама как-то смирилась, я этой героине в уста вложила фразу, произнесенную моей Люсей: «Какой все-таки мудрый наш народ. Я вообще считаю, наш народ – это весь народ». Потом в городе Аугсбурге нашлась его мать-старушка, короче, вся деревня его провожала, крича: друг милый, Фрицушка, прощай! Постсовет наградил его мысленной медалью. А этой семейке тоже выразили благодарность, сказали: «На таких как бы сдвинутых земля держится!..»

– От ваших книг остается ощущение приятия всего. Прекрасное, ужасное, тоскливое, смешное перемешивается. Вы как писатель смотрите на любое свое чувство со стороны. И оно видится иначе!

Писательская порода. Мир клокочет вокруг и в тебе самом, как у Ахмадулиной: «…ну а потом летите вверх и вниз, в кровь разбивая локти и колени – о снег, о воздух, об углы Кваренги, о простыни гостиниц и больниц»… Каждый момент бытия имеет свою ценность, каждое услышанное слово. Я и сама – простой персонаж некоего спектакля. Весь шум, гам и безмолвие этого мира сосредоточены во мне, вся его чушь и его величие. Ты плачешь – и слышишь свой плач, смеешься – и слышишь свой смех. О, это захватывающая драма, и ты со всей дурью и страстью отдаешься этой игре. Только старайся не слишком забываться, чтобы не свалиться в оркестровую яму. А если свалился – тебя подхватят оркестранты. А не подхватят – тоже ничего. Вставай и ковыляй приплясывая!