Сильвия Энтони - Открытие смерти в детстве и позднее Страница 27

Видя, что большинство людей полны беззаконных желаний… [правительство решило, что] только ужас перед сверхъестественным может держать их в узде… Так что, по моему мнению, древние действовали отнюдь не без цели, и это не было случайно, когда они распространяли среди черни эти представления о богах и веру в наказание в Гадесе; более того, я думаю, что ныне люди поступают опрометчиво и глупо, отвергая это [186] .

Среди древних, сеявших веру в наказания, ожидающие в Гадесе, особо выделяется Платон. В его сочинениях [187] мы впервые находим географическое разделение ада, чистилища и рая, а также ужасающе конкретные детали степеней телесного наказания [188] . Это учение было призвано служить политическим инструментом, избавляющим философов-стражей от необходимости физического принуждения людей. Ад и небеса оказывались альтернативой полиции, тюрьмам, пыточным камерам и концентрационным лагерям на земле. Масштабы влияния Платона и его «стратегии управления» можно оценить по тому факту, что 2300 лет спустя Фрейд заявлял: «… государственные власти думают, что не смогут строго поддерживать нравственный порядок среди живых, если откажутся от исправления земной жизни с помощью лучшей потусторонней жизни…» [189] Предложение «пирога на небе» поддерживалось сопутствующей перспективой посмертных мучений – согласно Платону, для «несправедливых» [190] , а согласно ранней Церкви, «для боязливых… и неверных, и скверных, и убийц, и любодеев, и чародеев, и идолослужителей, и всех лжецов…» [191]

Очень сомнительно, что суеверия, господствовавшие в Риме во времена Полибия, могли быть посеяны «древними» или их последователями. По мнению Бертрана Рассела, то, что он называет «религиозностью Эллинистической эпохи», формировалось снизу, подобно методизму восемнадцатого века в Англии, а не насаждалось сверху [192] . Правители римской империи были чрезвычайно, даже чрезмерно толерантными, предпочитавшими не вмешиваться в какие-либо религиозные практики, даже требовавшие человеческих жертвоприношений, поэтому во всех странах древнего мира процветали культы, более древние, чем олимпийская мифология, официально принятая римлянами; процветали также восточные религии, отнюдь не примитивные. Александрийские евреи дохристианской эры облекли мифы о жизни после смерти и воздаянии в великолепную литературную форму; вопрос о посмертном существовании, заданный Иисусу, был заимствован из одной из этих книг, и ответ на него содержал ссылку на тот же источник [193] . По-видимому, платонический миф о Страшном Суде и аде был включен в христианскую доктрину в период падения Рима, когда Церковь взяла на себя секулярную власть и должна была решать ту же проблему, что Платон для своей Утопии, – поддержания власти при минимальным физическом принуждении. Еще в девятом столетии после Рождества Христова выдающийся священнослужитель ирландского происхождения, Джон Скотус (John Scotus), «считал понятие материальной Геенны остатком языческих суеверий, от которых истинные христиане должны освободиться» [194] , но, согласно историку Римской Церкви, «никто после него уже не смел обсуждать… доктрину… столь мало соответствующую… Латинской традиции» [195] .

Примерно за сто лет до ирландца Джона Скота Эпикур пытался спасти людей от страха посмертных мучений путем рациональной демонстрации невозможности сохранения чувствительности после смерти. По мнению Бертрана Рассела, страх смерти столь глубоко укоренен в человеческих инстинктах, что взгляды Эпикура никогда не могли стать популярными. Однако концептуализация – столь позднее биологическое достижение, что едва ли является теоретически корректным рассматривать концепцию [смерти] в качестве потенциального триггера для инстинктивной реакции. Правда, мнение Рассела может выглядеть более убедительным, если интерпретировать его как указывающее на универсальное глубинное неприятие прекращения существования эго. Эпикурианско-лукрецианский аргумент вроде бы предлагает облегчение от ожидания ужасного будущего, но одновременно приводит человека к перспективе более фундаментальной и на самом деле более непосредственной катастрофы: ведь Тартар так же, как Элизиум, гарантировал бы сохранение эго навсегда.

Свидетельства упорной веры детей в небеса и ад наряду со столь же неуклонным ослаблением этой веры в подростковом возрасте указывает на то, что при передаче культуры от более зрелых членов популяции более наивным делается попытка разрешить проблемы нравственного контроля в духе Платона. Религия, призываемая и дома, и в социуме на помощь нравственному кодексу, совершенно не обязательно отвечает личным убеждениям. Что касается социума, то систематическое уничтожение религиозного мифа на протяжение последнего полустолетия сопутствовало непомерному использованию средств физического принуждения, которых стремился избежать Платон.

В платоновском «Государстве» Сократ, говоря о воздаянии после смерти справедливым и несправедливым, особо освободил от наказания тех, кто умерли молодыми. Ранняя Церковь, выбрав из многих доступных мифов платоновскую версию, не сделала подобных уступок, если не считать представления, что последствия греха наиболее тяжелы для члена церкви, а полное членство начиналось с крещения как инициации во взрослую жизнь. Только позже августинианская доктрина, согласно которой в результате первородного греха некрещеный младенец обречен на вечные муки после смерти, побудила родителей стремиться крестить детей в младенчестве, на что Церковь должна была согласиться, поначалу неохотно.

Фольклор говорит об опасностях, подстерегающих младенца в период между рождением и крещением: опасности для души, которые имел в виду Августин, в народной традиции распространились на физическую личность младенца. Исследователь фольклора писал: «Я слышал, как старики говорят о болезненных младенцах: "О, все изменится, стоит только его отнести в церковь; дети не бывают здоровы, пока их не окропят святой водой!"» [196] В Англии крещением младенцев пренебрегают гораздо меньше, чем посещением регулярных церковных служб. Более того, по приблизительной оценке, двое из каждых троих детей, рожденных в Соединенном Королевстве, получают в детстве религиозное воспитание со стороны родителей и крестных, большинство из которых редко посещают религиозные мероприятия, независимо от этой образовательной задачи. Какой бы характер ни носили мотивы родителей при крещении ребенка – социально-конформный, религиозный или магический, – сам факт крещения должен влиять на то, чему учат ребенка и как отвечают на его вопросы [197] . В процессе наиболее распространенной в Англии церемонии крещения крестным родителям ребенка говорят, что их долг – позаботиться, «чтобы этот ребенок узнал, как только он будет на то способен, какой священный обет, обещание, заверение вы дали от его имени… чтобы он усвоил Символ Веры, "Отче Наш" и десять Заповедей на родном языке, и все остальное, что должен знать и во что должен верить христианин ради блага своей души» [198] .

Многие родители и крестные родители с радостью передают ответственность за религиозное образование детей национальной системе образования, однако их участие в обряде крещения не может не влиять, хотя бы на бессознательном уровне, по крайней мере, на манеру, в которой они отвечают на вопросы ребенка. Они знают, что «Не убий» – одна из десяти Заповедей. Христианские символы веры говорят о смерти и воскресении. Большинство детей Объединенного Королевства воспитываются в семьях, где все же было дано обязательство, пусть формально и легкомысленно, преподать им традиционное знание о смерти и связанных с ней представлениях. При исследовании детского развития этот факт не должен игнорироваться, как и аналогичные ему обстоятельства в других странах и культурах.

Доктрина, согласно которой таинство крещения низводит на получателя благодать, освобождающую от грехов, успокаивает верующих. Кальвинисты, многие из которых по долгу совести эмигрировали из Англии в Америку (поскольку кальвинизм был в конечном счете в 1642-м г. отвергнут в Англии), а из Голландии и Франции в Южную Африку, увезли с собой доктрину первородного греха, основанную, как и августинианская, на детской психологии, но приводящую к весьма иным, менее успокоительным результатам.

По правде говоря, не могу сказать, что среди тысяч детей, вверенных моей заботе, я видел хотя бы одного, кто бы дал мне основания верить в добродетельность его врожденной природы.

Долг каждого родителя-христианина – как можно скорее привести своего ребенка к знанию… что сердце его нечисто и новое сердце необходимо ему, дабы подготовить его к небесам.

Так писали два почтенных английских джентльмена в девятнадцатом столетии [199] . Унитарии [200] , в том числе Холлис (Hollis), профессор теологии в Гарварде, полагали: младенцы также имеют и добрые качества, указывающие на то, что их безнравственность не есть свидетельство натуры полностью греховной. Но, поскольку дети морально испорчены, не следует внушать им ложное убеждение, что, будучи крещены, они не нуждаются в религиозном обращении.