Сильвия Энтони - Открытие смерти в детстве и позднее Страница 36

Вызывает восхищение и благодарность научная честность, побудившая Розу Кац открыть, что она сказала мальчику нечто, что не было правдой. В приведенных нами отчетах примечательны несколько фактов: каждый из троих детей стремится отрицать понятое им, и каждая мать, с большим или меньшим нежеланием, способствует отрицанию у ребенка. Больше всего сопротивления было у французской матери. У ее ребенка впоследствии развился невроз, в котором играли роль ассоциации со смертью. По-видимому, все матери, поддерживая отрицание, действовали вопреки своему рациональному суждению, но оказывается, что, соглашаясь быть сообщником ребенка в отрицании реальности, родитель на самом деле помогал ему принять эту реальность позже.

Нежелание родителя отрицать реальность вместе с ребенком имеет три основания: желание следовать собственной совести; желание делать это особенно по отношению к ребенку, в качестве ролевой модели для ребенка; наконец, фундаментальное желание осуществлять социальную коммуникацию в соответствии с прагматической реальностью и естественным законом, – иными словами, на собственном примере учить ребенка говорить правду о серьезных вещах. Аргументы в пользу того, чтобы поддерживать принятие реальности ребенком, очень весомы. Тем не менее, в данном контексте это несет опасность. Знание того, что отрицание в конечном счете облегчает принятие, может помочь родителю. Естественно, в дальнейшем, когда самому ребенку отрицание будет уже не нужно, можно ожидать обвинений в ненадежности, в лжи. В ответ на открытые обвинения родитель может сказать: «Тогда ты не мог(ла) принять это».

Когда взрослые пытаются оградить ребенка от фактов, касающихся смерти, с которыми он иначе встретился бы, он может заподозрить обман, что приведет к развитию тревоги более устойчивой и патологической, чем та, которую вызвала бы укрываемая от него реальность. Иллюстрацией может послужить случай, о котором сообщает Эриксон [266] . [ПИ 50]. Бабушка Сэма умерла в доме Сэма, когда ему шел четвертый год. Хотя он мог видеть гроб, мама сказала ему, что бабушка ушла. У Сэма той ночью был эпилептиформный припадок, и его забрали в больницу для наблюдения. Через месяц после выхода из больницы он нашел мертвого крота и пришел в болезненное возбуждение. Он спрашивал о смерти, а ночью у него были судороги. Еще два месяца спустя у него был третий припадок, во время которого он случайно раздавил в руке бабочку. В случае Сэма психический стимул, идея смерти, спровоцировала проявление скрытой готовности к эпилептическим припадкам. Был сделан вывод, что «на самом деле ведущий патогенный психический стимул» – страх мальчика, что его мама может умереть, потому что за несколько дней до смерти бабушки он бросил в маму чем-то и ушиб ее. Из этого сокращенного описания истории Сэма мы можем предположить также, что Сэм боялся и собственной смерти, – возможно, как воздаяния, – и болезненно идентифицировался с маленькими мертвыми животными, вследствие чего их смерть оказывалась сильнейшим стимулом его страха за себя.

Когда мама Джейн обнаружила, что неспособна разрешить трудности ребенка, она разделила ее страдание. Обратившись к руководствам по детскому развитию в поисках помощи в решении проблемы, она ее не нашла. Согласно этим книгам, младенцы инстинктивно боятся громкого шума и быть уроненными, и на этом по условно-рефлекторному механизму строятся другие страхи. Стандартный американский учебник [267] , цитирующий исследования Гезелла и других, рассказывает, что шестилетние дети обнаруживают страхи перед сверхъестественным – например, призраками и ведьмами, – и перед природными элементами, такими как гром, дождь, ветер и огонь; некоторые еще боятся, что мама умрет, или опоздать в школу. К семи годам дети «проявляют более глубокие и тревожащие страхи, – войны, шпионов, грабителей; кого-то, прячущегося под кроватью». Родителям, – утверждают авторы, – часто бывает трудно отвечать на вопросы о смерти, и «их колебания порой подтверждают для детей, что в связи со смертью есть чего бояться… Болеющие часто дети иногда чувствуют тревогу родителей за их жизнь и в результате испытывают давящий смутный дискомфорт, не испытываемый здоровыми детьми» (курсив мой). Подобные утверждения отнюдь не помогают родителям таких детей, как Джейн, Теодор или Рут, а, скорее, усиливают их боль и растерянность. На самом деле авторы исходят из исследований, в которых, с одной стороны, несомненно были использованы продвинутые методы подбора испытуемых и методология, считавшаяся здравой; но с другой, наблюдения в них были окрашены культурной предубежденностью, и выводы из них извлекались ненаучным образом. Как делается заключение, что страх семилетнего ребенка по поводу человека, прячущегося под кроватью, является «более глубоким и тревожащим», чем страх смерти матери у шестилетнего? Непоследовательность изложения и явная нечувствительность к феномену страха смерти у человека – который, как показывают антропология и история, является одним из самых мощных и распространенных человеческих мотивов, – может быть объяснена лишь конвенциальным (то есть культурно обусловленным) вытеснением страха самими авторами учебника и исследователями, на чьи работы они ссылаются.

Если родитель обращался за помощью к психоаналитику или психиатру, он тоже едва ли ее находил, хотя и в медицине, и в академической психологии уже начинался поворот. Д-р К. У. Валь [268] писал двенадцать лет назад:

Феномен страха смерти или тревоги по поводу смерти (называемый танатофобия ), хотя, безусловно, не являющийся клиническим раритетом, практически не описан в психиатрической или психоаналитической литературе… и если все же отмечается… то обычно лишь как производное и вторичное явление, часто в более приемлемой форме «страха кастрации». Убедительные клинические данные свидетельствуют, что такого рода смещение действительно происходит… Но, тем не менее, важно подумать о том, не обслуживает ли такая постановка вопроса защитные потребности самих психиатров.

Именно у ребенка можно найти ключи к тайне… этой древней загадки смерти, как и наших способов совладания с ее пугающей неизбежностью… Но лишь с недавних пор мы стали способны черпать знание из этого источника. Фрейд… ожидал, что [страх смерти] должен появляться, если появляется вообще, после эдипова периода… как символический продукт страха кастрации, связанного с дефектным разрешением эдипова комплекса. Современные данные не вполне согласуются с этой точкой зрения. Танатофобия часто встречается у детей… Ее появление, по-видимому, непосредственно связано с процессом концептуального развития и формированием чувства вины, значительно предшествующих эдипову комплексу.c

На одном из этапов развития фрейдистской теории Рут Мэк Брунсвик (Ruth Mack Brunswick) выдвинула идею, принятую Фрейдом, – что маленькая девочка, желая сексуального акта с отцом, невротически реагирует, когда мать делает ей клизму. По крайней мере в одном случае невроз девочки, включавший тревогу о смерти, был интерпретирован в этом духе:

[ПИ 51] Маленькую девочку (7 л. 6 м.), дочь любящих родителей со средним уровнем интеллекта и скромным материальным положением, привели к аналитику в связи с фобией собак, появившейся через два месяца после того, как она переболела корью и получала клизмы. Фобия была излечена за два месяца в результате позволения удовлетворения анальных импульсов и т. п. Интересно, что вскоре невроз вернулся, и одним из его симптомов стала неспособность к счету и видимая утрата какого-либо знания о численных отношениях… Возникало впечатление, что причиной этому был страх смерти, – тревога о том, как скоро умрут школьная учительница, доктор, мама. Девочка сказала аналитику, что у нее есть навязчивое побуждение думать о смерти и кладбищах. Когда в школе говорили о Дне Поминовения Усопших (La Fête des Morts), она была очень расстроена и не могла ничего есть [269] .

Мне кажется возможным, что клизмы не имели никакого отношения к этиологии невроза и душевного страдания; фобия собак была вызвана страхом возмездия за агрессивные желания по отношению к родителю или сиблингу, в фантазии представленных в образах животных, амнезия на числа – ассоциацией смерти с возрастом, а расстроенное состояние – в связи с Днем Поминовения Усопших – ассоциацией с неизбежностью ее собственной смерти.

Подобно обнаженности пресловутого короля, страх смерти до недавних времен, хоть и очевидный для неискушенного наблюдателя, оставался совершенно незаметным для психологов и психоаналитиков, – за выдающимся исключением в старшем поколении профессоров Дж. К. Флугеля и Гарднера Марфи (Gardner Murphy). Концепция смерти и тревога по поводу смерти у ребенка постоянно описывалась в терминах ничего кроме. Ранк считал «одной из величайших заслуг Фрейда то, что он привлек наше внимание к негативной идее смерти у детей». Часто цитировалось утверждение самого Фрейда о том, что для ребенка смерть значит немногим больше, чем уход или исчезновение. Один американский психолог заявил, что для ребенка смерть означает просто госпитализацию! Мы с определенностью обнаружили, что на ранних стадиях освоения языка и понятий представления детей о смерти весьма ограниченны; обобщения ошибочны, поскольку эти ограниченные представления слишком разнородны по содержанию. Но нет оснований считать, что неадекватность представлений обеспечивает их эмоциональную стерильность. Предполагаемый уход матери может причинить ребенку страдание и повергнуть его в отчаяние не менее острое, чем какая угодно утрата – взрослого. И если исследования Боулби, Шпица, Лидделла и их последователей хоть что-то значат, то они приводят к мысли, что ожидание надвигающегося события, сопряженного с таким страданием, должно вызывать у ребенка тревогу. То, что она в некоторой степени вытесняется, – в детстве, очевидно, типично и нормально. Осознание неизбежности собственной смерти может расстроить так же или еще глубже, чем разлука. Преходящее отрицание реальности может играть позитивную роль, облегчая тревогу и потому позволяя принятие в дальнейшем. Кроме того, как мы наблюдали в случае Стивена, какие-то из наиболее ценных интересов и достижений человека могут происходить из стремления избежать смертности.