Сильвия Энтони - Открытие смерти в детстве и позднее Страница 49

Теорию божественной предопределенности соотношения рождений и смертей Мальтус рассматривал только для того, чтобы отвергнуть. Он показал, что в Европе это соотношение возрастало в периоды после эпидемий и что во вновь заселяемой стране, такой как Америка, оно выше, чем в землях, занятых дольше.

Сколь ни велика и удивительна эта разница, нам не следует считать ее настолько невероятной, чтобы приписывать чудесному вмешательству свыше. Ее причины отнюдь не являются недоступными пониманию, скрытыми и таинственными, – они рядом с нами, вокруг нас и открыты для исследования каждым любознательным умом. С духом даже самой либеральной философии согласуется убежденность, что без непосредственного участия божественных сил камень не упадет и травинка не вырастет. Но мы знаем из опыта, что эти так называемые природные процессы практически всегда совершаются по неизменным законам. И с начала мира причины увеличения и уменьшения народонаселения были, возможно, столь же постоянны, как любые известные нам законы природы [375] .

В более поздней работе Мальтус делает еще один шаг в этой аргументации. На материале относительно устойчивой популяции различных районов Швейцарии он показал, как уровень смертности оказывает влияние не на прирост населения, а на стиль жизни людей. Швейцарский комментатор Муре (Muret) высказал предположение (цитируется из книги Мальтуса):

Дабы повсюду сохранять должное постоянство народонаселения, Бог мудро распорядился так, чтобы жизненная сила в каждой стране была обратно пропорциональна плодовитости населения… В Лейцине (Leyzin), деревне в Альпах, с населением 400 человек, в год рождается едва ли больше 8 детей. В Ваад (Pays de Vaud) в соотношении к тому же количеству людей рождается 11, а во французской провинции Лионне – 16 детей. Но если оказывается, что к возрасту 20 лет от 8 в одном случае, 11 во втором и 16 в третьем остается одно и то же количество [молодых людей], то возникает впечатление, что жизненная сила в одном месте совершает то, что плодовитость обеспечивает в другом. Но [отмечает Мальтус] если в Лейцине принудительный контроль популяции оказался необычно низким, превентивный контроль там должен был быть необычно высоким… Если не считать экстремальных случаев, то реальное изменение народонаселения мало зависит от здоровой или нездоровой местности, но этот фактор оказывает мощное влияние на способ контроля, благодаря которому численность населения поддерживается в соответствии с уровнем средств к существованию… [376]

Мы можем назвать это начальным наброском социальной экологии человека, материализовавшимся из теологического тумана благодаря прояснению функции смертности.

Вклад Мальтуса до сих пор вызывает как восхищение, так и критику. Последующее развитие, которого он не предсказывал, – разве только строил о нем сомнительные догадки, – выявило слабые стороны в его аргументации, но не разрушило ее. Успехи сельского хозяйства и медицины оказались факторами, которые уравновешивают друг друга с точки зрения его подхода; такие явления, как распространение и социальное признание противозачаточных средств, снижение межклассовых барьеров, повышение образовательного уровня народа, могли быть адекватно учтены в его теории. У тех, кто читает его труды в оригинале, восхищение вызывает не только мощь, но также дух его аргументации: сочувствие страданию, отсутствие сентиментальности, отказ отождествлять процветание или престиж государства со счастьем людей или придавать этому счастью особое значение; мужество, необходимое, чтобы встретиться с отвратительными фактами и с агрессией со стороны богословов. «Не отваживаться смотреть в лицо правде, потому что она неприятна, – это недостойное поведение, которое может иметь самые пагубные последствия». Суть его доводов и философии, насколько они важны здесь для нас, может быть сформулирована следующим образом: смертность имеет необходимую функцию в социальном существовании человека, как и вообще всей «одушевленной природы»; мы должны учиться понимать эту функцию, если хотим управлять нашей экономикой и контролировать ее. Она состоит в поддержании равновесия между видом и средой, из которой вид черпает средства к существованию. Для человечества это означает постоянный и неизбежный гнет страданий и тревоги, но также и стимул к активности, благодаря которой «разум формируется из материи» [377] .

Воззрения Мальтуса привели его, как о нем говорят, к самому преддверию эволюционной мысли девятнадцатого столетия. Когда Дарвин в 1836 г. возвратился из долгого путешествия на «Бигле», у него была масса материала, но не было объединяющей теории для интерпретации. Два года спустя, после многих тщательных исследований, он писал:

Я понимал, что отбор был основным источником успеха человека в создании полезных разновидностей животных и растений. Но для меня еще оставалось загадкой, как отбор мог быть применен к организмам, живущим в естественных условиях. [Тогда] мне случилось прочесть для развлечения «Мальтуса о народонаселении», и поскольку долгими наблюдениями за жизнью животных и растений я был хорошо подготовлен, чтобы видеть признаки вездесущей борьбы за существование, меня тут же поразила мысль: в этих обстоятельствах благоприятные изменения должны, как правило, закрепляться, а неблагоприятные – исчезать. В результате должны формироваться новые виды. Теперь у меня наконец была рабочая теория» [378] .

В заключительной главе «Происхождения видов» Дарвин резюмировал свои наблюдения и аргументацию; суть этого резюме содержится в последнем предложении, которое, в то же время, говорит о четкой связи между идеей функции смерти, разработанной Мальтусом, и концепцией эволюции как процесса порождения видов путем естественного отбора:

Таким образом, из борьбы в природе, из голода и смерти непосредственно вытекает самый высокий результат, какой ум в состоянии себе представить, – образование высших животных. Есть величие в этом воззрении, по которому жизнь с ее различными проявлениями Творец первоначально вдохнул в одну или ограниченное число форм; и между тем как наша планета продолжает вращаться согласно неизменным законам тяготения, из такого простого началаразвилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм [379] .

«Происхождение видов» – может быть, одна из самых влиятельных книг, когда-либо написанных. Дарвин открыл совершенно новый мир. А то, что столетие спустя теория Дарвина должна была быть существенно поправлена, – в природе науки.

Приписывая Богу заслугу поддержания «должного постоянства народонаселения», Муре в то же время говорил о том, что жизненная сила обратно пропорциональна плодовитости; таким образом, он не относил на счет божественного провидения смерть невинных. Ни Мальтус, ни Дарвин не прибегали к таким эвфемизмам или к обратным пропорциям, однако бессознательное нежелание говорить или думать о смерти могло проявляться даже в поведении этих благороднейших из людей, в своем сознательном мышлении полных решимости «смотреть в лицо правде, как бы неприятна она ни была». Фрэнсис Дарвин в воспоминаниях об отце отмечал: «Он иногда любопытным образом комбинировал метафоры: использовал, например, выражение держать жизненной хваткой, – смешав держаться за жизнь и держать смертельной хваткой» [380] [381] . Эта lapsus linguae [382] вызывает мысль, что, будь Дарвин сегодня жив, ему бы понравились воззрения Хогбена (Hogben) – в том модифицированном виде, в каком мы их знаем от Джулиана Хаксли [383] , – согласно которым естественный отбор посредством смерти, или выживание самого приспособленного, является деструктивным фактором, выполняющим созидательную функцию только в соединении с мутацией. С точки зрения научных наследников Дарвина, высокий результат не вытекает непосредственно из голода и смерти самих по себе.

Дарвин, как и его коллеги, не знал о современных ему исследованиях Менделя по мутации; он не мог объяснить, каким образом новые благоприятные изменения не тонут в последующих скрещиваниях, и в своих более поздних трудах отступил к принципам Ламарка, приняв идею, что вызванные средой изменения у родителя могут наследоваться потомством. Лишь после смерти их обоих, Дарвина и Менделя, на исследования Менделя было обращено внимание и стало известно, что новые признаки в принципе не пропадают при скрещивании. Таким образом, генетики, отвергающие теорию Ламарка, представляют научное направление, развивавшееся от раннего дарвинизма через включение открытий Менделя, в то время как ученые, опирающиеся на концепцию наследования средовых изменений признаков, могут считать себя последователями позднего Дарвина. Фрейд принадлежал ко второй группе.