Рудольф Баландин - Тупики психоанализа. Роковая ошибка Фрейда Страница 12

Фрейд делает аналитический вывод: «Давший ему деньги взаймы совсем не упрекает его в том, что ему захотелось сёмги …а напоминает ему о том, что он при настоящем своём положении вообще не имеет права думать о таких деликатесах. Этот единственно возможный смысл упрёка обедневший бонвиван оставляет без внимания и отвечает на что-то другое, как будто он не понял упрёка. Не заложена ли в этом увиливании ответа от смысла упрёка техника этой остроты?»

Риторический вопрос предполагает положительный ответ. Но если суть в увиливании от прямого ответа, что тут смешного? Должник, застигнутый на месте «гастрономического преступления», казалось бы, должен оправдываться. Таково наше ожидание. А ещё мы ждём неожиданного смешного финала, как бывает в хорошем анекдоте.

События в нём развиваются быстро, и мы не успеваем придумать остроумный вариант, невольно представив себя на его месте. И тут звучит напористый, логичный и в то же время отчасти абсурдный его ответ. Почему нам нравится такое поведение, вызывая улыбку?

Мы на стороне находчивого поедателя сёмги с майонезом, его кредитор осмеян. Нам безразлично, на что остряк решил потратить деньги. Он поступил как свободный человек, сделавший свой выбор вопреки обстоятельствам. Быть может, он двое суток будет голодать, зато полакомится всласть в ресторане, как богач.

Неожиданность и остроумие ответа поднимает в наших глазах должника. Но того, кто представит себя на месте кредитора, может возмутить столь наглое поведение. Такому человеку полезно припомнить слова Генриха Гейне:

«Моя мать, когда была беременна, читала художественные произведения, и я стал поэтом; мать моего дяди, напротив того, читала разбойничьи рассказы о Картуше, и дядя Соломон стал банкиром».

Впрочем, подобные сатиры на богатых в книге Фрейда отсутствуют. Не проявляется ли так бессознательное опасение автора обидеть тех, кто был наиболее щедрыми его клиентами?

«Ей-ей, умру от смеха!»

В словарях русского языка слова «Смерть» и «Смех» стоят неподалёку друг от друга. Но если Анри Бергсон считал смех лекарством против тщеславия, то Людвиг Фейербах называл смерть радикальным лекарством от всех болезней.

«Тенденции остроумия легко обозреть, – полагал Фрейд. – Там, где острота не является самоцелью, т.е. там, где она не безобидна, она обслуживает только две тенденции, которые могут быть даже объединены в одну точку зрения; она является либо враждебной остротой (которая обслуживает агрессивность, сатиру, оборону), либо скабрёзной остротой (которая служит для обнажения)».

Он упустил из вида едва ли не самую важную функцию остроумия: в большинстве случаев оно объединяет людей сходных убеждений, склада ума или характера. Недаром тех, кто умеет вовремя пошутить, рассказать остроумную историю, называют «душой общества». В такой забывчивости Фрейда усматривается его подсознательная ориентация на индивидуализм, склонность подчёркивать черты враждебности и скабрёзности.

Смех может объединять не только в добродушии, но и в ненависти. Бывает и горькая шутка. В конце прошлого века, видя на телеэкране радостные лица публики, которую развлекали штатные смехачи, я записал в дневнике: «Русский народ, смеясь, расстаётся со своим будущим».

Из традиционного вида горьких острот можно назвать эпитафии. Странно, что Фрейд не учёл этого. Ведь согласно его взглядам, существует «два вида первичных порывов»: «сексуальные инстинкты, или Эрос» и проявляющийся в садизме «инстинкт смерти», или Танатос.

Восполним это упущение Фрейда. Вспомним про эпитафии – весьма своеобразное проявление остроумия, прямо противоположное садизму, но тоже, на первый взгляд, демонстрирующее «инстинкт смерти».

Говорят, смех убивает. Но люди предпочитают убивать друг друга иными способами. Кто выходит на бой со злом вооруженный одним остроумием, рискует жизнью. Не потому, что острота действует на подсознание. Она затрагивает именно сознательную сферу, тем более когда речь идёт о сатире. (Фрейд о ней не упомянул, по-видимому, потому, что она плохо соотносилась с его гипотезой остроумия.)

Припев «Ей-ей, умру от смеха» в песне Беранже обличает патологического оптимиста. От смеха вроде бы ещё никто не умирал. Всегда находятся другие причины. Но есть люди, умирающие со смехом!

Один преступник, которому палач медлил накинуть петлю на шею, попросил: «Делай скорей, а то я боюсь щекотки».

Другого висельника причащал перед смертью священник, закончивший свою проповедь: «Скоро вы будете там, в лучшем мире, вкушать небесную пищу». Преступник деликатно ответил: «Я не голоден, святой отец. Если желаете, идите вкушать вместо меня».

Поэт, бродяга и бандит Франсуа Виньон, приговорённый к повешению, в ночь перед казнью написал (перевод С. Маршака):

Я Франсуа, чему не рад,Увы, ждёт смерть злодея,И сколько весит этот задУзнает завтра шея.

С древних пор о смерти говорили не только всерьез, но и в шутку. Если так проявляется «инстинкт смерти», то он должен быть наиболее очевидным в эпитафиях древности, когда люди ещё не находились под мощным давлением идеологии технической цивилизации.

Первый из дошедших до нас авторов эпитафий – греческий поэт Симонид, живший 2,5 тысячелетия назад. Он сочинил немало героических и лирических надписей на могилах. Порой в некоторых слышится ирония. Вот эпитафия купцу:

Родом критянин, Бротах из Гортины,в земле здесь лежу я.Прибыл сюда не затем, а по торговым делам.

А вот надпись, обращённая к вдове:

Лишь погляжу на надгробье Мегакла,становится сразу,Каллия, жалко тебя: как ты терпела его?

С тех пор насмешки над смертью и над почившими (или, как все мы, обреченными на вечный покой) стали появляться все чаще. Их использовали, конечно же, в назидание живущим. Или для того, чтобы подавить страх небытия?

Каллимах из Кирены, уроженец северной Африки, работал в знаменитой Александрийской библиотеке. Его обращение к теме смерти проникнуто философской иронией. Он оставил проект надписи над упокоившимся мизантропом, презиравшем и ненавидевшим людей:

– Тимон, ты умер, – что ж, лучше тебе или хужев Аиде?– Хуже: Аид ведь куда больше людьми населен.

Леонид из Тарента (III в. до н.э.), с юга Италии, был далёк от царских дворов и вилл богачей. Он писал трогательные эпитафии Рыбаку, Пастуху, Ткачихе. В эпитафии богачу он упомянул о его бесчисленных стадах, обширных пастбищах и пашнях, неисчислимых богатствах, которым завидовали все. А финал:

…но из скольких владенийНыне так мало земли он во владение взял.

Умилительно и успокоительно, а ещё и остроумно изобразил Леонид путь, который суждено пройти каждому смертному:

Дорогой, что в Аид ведет, спокойно тыИди! Не тяжела она для путникаИ не извилиста ничуть, не сбивчива,А так пряма, ровна и так полога вся,Что и закрыв глаза, легко пройдешь по ней.

Технический приём тут прост. Но если обратиться к классификации Фрейда, подойдёт сразу несколько пунктов. «II. Употребление одного и того же материала: …f) одни и те же слова, употреблённые в полном смысле и потерявшие первоначальный смысл». И «III. Двусмысленность: …h) метафорическое и вещественное значение, …k) двоякое толкование, 1) двусмысленность с намёком».

Что мы приобрели при таком анализе? Видимость использования научного метода. А потеряли смысл, остроумие и, в сущности, само сочинение Леонида.

Кстати, наукоподобие астрологических измышлений и вычислений осмеял другой греческий поэт, Лукиллий, живший около двух тысячелетий назад. Его эпиграмма весьма актуальна в наши дни:

Все в один голос отцу предсказали астрологи как-то,Что до глубоких седин брат мой сумеет дожить.Лишь Гермоген заявил: «Он умретпреждевременно».Только Это сказал он уже после кончины его.

Пляска смерти. Гравюра Ханса Хольбейна. XVI в.

Возможно, немало досадили Лукиллию многочисленные певцы, исполнители собственных песен (возможно, в подражание императору Нерону). Одного из них поэт ославил так в эпитафии:

Умер поэт Евтихид – сочинитель песен.Бегите Все, кто лежит под землей: к вам направляется он.

О другом певце сказано с эпическим спокойствием:

Целую ночь распевая с кифарой, убил всех соседейПеньем Симил-кифарист. Жив лишь один Ориген:Он от рождения глух. Так природа, лишив его слуха,В вознагражденье дала более долгую жизнь.

В этих примерах остроумия времён Античности, да и в более поздних эпитафиях лишь при большом желании, вопреки очевидности можно усмотреть проявление «инстинкта смерти». К области бессознательного они имеют лишь косвенное отношение. Их можно, пожалуй, упрекнуть в чрезмерной рассудительности.