Тайна жизни: Как Розалинд Франклин, Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик открыли структуру ДНК - Ховард Маркел Страница 31

Джеймса приютили Джон Кендрю и его жена Элизабет; в этом неудачном браке каждый из супругов вел, как тогда вежливо говорили, независимый образ жизни{477}. Они выделили ему комнату на верхнем этаже своего крохотного таунхауса на Теннис-Корт-роуд, напротив которого через улицу высился комплекс зданий по Даунинг-стрит, включавший Зоологическую лабораторию, Геологический музей Седжвика и Институт Молтено. В доме Кендрю было довольно сыро, комнаты отапливались лишь ветхим электрическим обогревателем, зато они почти ничего не брали за аренду. И хотя в этом жилище, казалось, можно было подхватить туберкулез, Уотсон из-за скудного бюджета принял великодушное предложение и переехал на Теннис-Корт-роуд, пока финансовое положение не улучшится{478}.

Через несколько дней в Кембридже у Уотсона уже было не меньше знакомых, чем за все время пребывания в Копенгагене. В письме родителям он пошутил на этот счет: «Очень полезно знать местный язык!» Признаваясь, что неуверенно себя чувствует, работая в научной области, в которой знает намного меньше всех остальных, он назвал свое умонастроение «комплекс ученика». К счастью, экзаменов не было, и давление, которое он испытывал, было лишь внутренним и облегчалось посещениями библиотеки, куда он часто наведывался. Немного расслабиться помогали сквош и теннис. Кроме того, он сдружился с физиком-ядерщиком Денисом Хейгом Уилкинсоном, изучавшим механизмы миграции и навигации птиц, и первое время в Кембридже часто проводил выходные в его обществе, исследуя сельские окрестности и места сброса сточных вод в поисках околоводных птиц, которых прилежно перечислил для отца: «бекас, морской зуёк, золотистая ржанка и бесчисленные чибисы»{479}.

Почти три недели Уотсон работал под непосредственным руководством Джона Кендрю. Его главной обязанностью было носиться между Кавендишской лабораторией и местной бойней, таская тяжелые ведра с уложенными в колотый лед лошадиными сердцами, из которых выделяли миоглобин{480}. Уже в молодые годы Уотсона было ясно, что он не экспериментатор. Он был слишком неуклюжим и нетерпеливым, чтобы выполнять тонкие манипуляции, требующиеся при большинстве научных экспериментов. Это тем более касалось биологических материалов, в отношении которых, по замечанию американского хирурга и писателя Шервина Нуланда, «принципиально важно деликатное обращение. Чувствительные ткани плохо реагируют на грубое прикосновение… живые биологические структуры не переносят неадекватное воздействие и сразу же выражают свое неудовольствие, если обращаться с ними с меньшей обходительностью, чем та, к которой их приспособила мать-природа»{481}. Уотсон не умел и так и не научился должным образом обращаться с биологическими объектами. Бывало, что он так сильно повреждал лошадиную сердечную мышцу, что Кендрю не мог получить образец кристаллизованного белка для структурного исследования. Неумение работать руками сыграло в пользу Уотсона. Если бы он был способен достаточно осторожно и тщательно манипулировать с живой сердечно-мышечной тканью, Кендрю, возможно, так и оставил бы его на этом фронте работ, но он понял, что Джеймса лучше не допускать к приготовлению образцов, что медленная кропотливая работа не для него, и предоставил ему находиться в обществе Фрэнсиса Крика, который в Кавендишской лаборатории был, мягко говоря, на особом положении{482}.

От чего зависит плодотворное сотрудничество? Это тайна не меньшая, чем тайна счастливого брака. Уотсон сразу понял, как здорово общаться с Фрэнсисом Криком. «Мне очень повезло, что в лаборатории Макса нашелся человек, знавший, что ДНК важнее белков», – говорил Уотсон. Но пока никто в их окружении не придавал значения теме ДНК: из-за вероятных проблем в отношениях с лабораторией Королевского колледжа не было возможности этим заниматься{483}.

В 1988 г. Крик вспоминал, что услышал о приезде Джеймса Уотсона в Кембридж от своей жены Одиль, которая однажды вечером встретила его в дверях со словами: «Заходил Макс с молодым американцем, с которым хотел тебя познакомить, и – только вообрази – у него нет волос!» Короткая стрижка была тогда новшеством в Кембридже. Впрочем, со временем Джеймс приобрел местные привычки, хотя никогда не отращивал волосы до такой длины, какую мужчины носили в шестидесятые годы{484}. Когда Уотсон и Крик встретились, они сразу поладили, отчасти из-за общности интересов, отчасти же, как подозревал Фрэнсис, потому, что нетерпимость к тугодумам была свойственна им обоим{485}.

Ни тот ни другой не отличались благовоспитанностью, которая, по мнению Крика, отравляет сотрудничество в науке; они предпочитали прямоту и честность, а при необходимости и грубость в ответ на идеи или решения, которые им казались чепухой{486}. Англичанин Крик, воспринимавший происходившее вокруг как бы изнутри, и приезжий американец, смотревший со стороны, оценивали все на удивление одинаково. Душевный, блестящий, дурашливый, циничный по отношению к любым авторитетам, Фрэнсис стал для Джеймса неисчерпаемым источником веселья. Уотсон сообщил Максу Дельбрюку: «Крик, безусловно, самая яркая личность из всех, с кем я до сих пор работал, и больше всех похож на Полинга, даже внешне. Он никогда не перестает говорить или думать, и поскольку почти все свободное время я провожу у него дома (его очаровательная жена-француженка превосходно готовит), то постоянно нахожусь в тонусе»{487}.

Перуц и Кендрю работали в основном в небольшом офисе на первом этаже Остиновского крыла. В угол приемной втиснули стол для Крика. Вскоре после того как осенью 1951 г. к группе присоединился Уотсон, освободилось помещение № 103 этажом выше. Брэгг предложил Перуцу выселить туда Фрэнсиса, чтобы, как позднее выразился биохимик Эрвин Чаргафф, «спастись от бронебойного голоса и хохота»{488}. Сам Крик описывал те события более деликатно: «Однажды Макс и Джон, потирая руки, объявили, что хотят отдать эту комнату Джиму и мне, чтобы мы могли разговаривать между собой, не беспокоя остальных»{489}. Помещение № 103 площадью 30 кв. м с лишним и высотой почти 4 м соседствовало с лестницей, ведущей к выходу из здания. По беленым кирпичным стенам тянулось несколько широких деревянных планок, к одной из которых была приколота первая схема ДНК. Два больших окна в металлических рамах выходили на восток, за ними теснились другие здания{490}.

В новообретенном «логове» Крик дал Уотсону несколько уроков по рентгеноструктурному анализу. Он был превосходным учителем. 4 ноября 1951 г. Уотсон написал родителям: «На деле не так сложно, как кажется. Я то читаю, то выполняю биохимическую работу, довольно рутинную… Я в лаборатории, где сейчас происходит много чего замечательного, что, как я полагаю, существенно повлияет на биологическое мышление». Он также сообщил, что Крик притормаживает его, когда мозговой штурм принимает неверное направление, и что этот новый друг побуждает его более продуманно выбирать книги{491}.

Обмен знаниями шел обоюдно: Уотсон помогал Крику овладеть биохимией. Как отметила Энн Сейр, у него также получалось удерживать друга на поставленной задаче. Крик, словно вулкан, постоянно фонтанировал ошеломляющими идеями и концепциями, но в тот период у него еще не выработалось упорство, умение, взявшись за какую-либо тему, развить ее и довести до стройных выводов. Сейр пишет: «Джим придирался к Фрэнсису, и это шло тому на пользу»{492}. Однако, как заметил позднее Крик в письме, адресованном писателю Айзеку Азимову, его сотрудничество с Уотсоном было гораздо сложнее, чем казалось на первый взгляд: «Иногда представляют дело так, что Джим выступал как биолог, а я как кристаллограф, но это не выдерживает никакой критики. Работая вместе, мы менялись ролями и критиковали друг друга, что дало нам огромное преимущество перед другими пытавшимися решить ту же задачу»{493}. Уотсон подчеркнул в их совместной деятельности вот что: «Поскольку я постоянно хотел говорить о генах, Фрэнсис не задвигал мысли о ДНК на задворки мозга»; получалось, что они постоянно обсуждали структуру генов и ДНК{494}. Конечно, тогда это были лишь разговоры. С самого начала пребывания Уотсона в Кембридже его не устраивало разделение тематики исследований между Королевским колледжем в Лондоне и Кавендишской лабораторией, его просто выводило из себя, что тема ДНК считалась «собственностью» Мориса Уилкинса{495}.

Как-то под вечер, гуляя во дворе Тринити-колледжа, Крик внезапно сообразил, как им поступить, чтобы и загадку разгадать, и не влезть в заповедную область исследований Уилкинса. Решение казалось очевидным, и он убедил Уотсона: