Александр Жолковский - Осторожно, треножник! Страница 10

Тут уже слышатся несколько голосов: на сцене – Федора Павловича и Алеши, а за сценой – по меньшей мере двух философских традиций (Церкви и Просвещения). А немного позже (в третьей книге, гл. IV «Контроверза») к голосам Ф. П. и Алеши добавляются три других: старого слуги Федора Павловича Григория, носителя незамысловатой православной веры; сына Ф. П. рационалиста Ивана; и незаконного сына Ф. П., его будущего убийцы Павла Смердякова, еще одного зловещего шута, доводящего атеистическую идеологию до оправдания убийства.

Смердяков впервые выступает тут на сцену и предстает изощренным софистом – вдруг заговорившей валаамовой ослицей. Причем, будучи умелым манипулятором, трикстером, Смердяков помогает автору срежиссировать вокруг единой темы (рассказчик и персонажи так ее и называют: «тема») всю сцену, в которой он сам исподволь подпевает Ф. П., нарочито провоцирует своего воспитателя Григория и старается понравиться своему ментору Ивану и дает Ф. П. возможность позабавиться сталкиванием лбами Ивана и Алеши.

Суть циничной контроверзы (развиваемая Смердяковым апология отречения от веры) очень важна для концепции романа об идейно мотивированном – нигилистском – убийстве отца. Но здесь я хочу обратить внимание [24] исключительно на полифоническое проведение этой темы как таковой, как темы в музыкальном смысле:

«Валаамова ослица вдруг заговорила. Тема случилась странная: Григорий поутру… услышал… об одном русском солдате, что тот… попав… в плен и будучи принуждаем… отказаться от христианства…, дал содрать с себя кожу и умер, славя… Христа… Об этом вот и заговорил за столом Григорий. Федор Павлович любил… посмеяться и поговорить хотя бы даже с Григорием… Попивая коньячок…, он заметил, что такого солдата следовало бы произвести сейчас же во святые и снятую кожу его препроводить в какой-нибудь монастырь: “То-то народу повалит и денег”. Григорий поморщился , видя, что Федор Павлович … по всегдашней привычке своей начинает кощунствовать . Как вдруг Смердяков , стоявший у двери, усмехнулся … Смердяков… с самого… прибытия в наш город Ивана Федоровича стал являться к обеду почти каждый раз.

– Ты чего? – спросил Федор Павлович , мигом заметив усмешку и поняв конечно, что относится она к Григорию .

– А я насчет того-с, – заговорил вдруг… Смердяков , – что… никакого… не было бы греха…, если б и отказаться… от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие.

– … Врешь , за это тебя прямо в ад и там как баранину поджаривать станут, – подхватил Федор Павлович .

И вот тут-то и вошел Алеша. Федор Павлович … ужасно обрадовался Алеше .

–  На твою тему, на твою тему! – радостно хихикал он, усаживая Алешу слушать .

– Насчет баранины это не так-с, да и ничего там за это не будет-с, да и не должно быть такого, если по всей справедливости, – солидно заметил Смердяков .

– Как так по всей справедливости, – крикнул еще веселей Федор Павлович, подталкивая коленом Алешу .

–  Подлец он !.. – вырвалось вдруг у Григория. Гневно посмотрел он Смердякову прямо в глаза .

– Насчет подлеца повремените-с, Григорий Васильевич , – спокойно и сдержанно отразил Смердяков , – а лучше рассудите сами , что… тут и греха не будет.

–  Да ты уж это говорил , ты не расписывай, а докажи ! – кричал Федор Павлович …

– Ибо едва только я скажу мучителям: “Нет, я не христианин и истинного бога моего проклинаю…”, как я отлучен, – так или не так, Григорий Васильевич?

Он с видимым удовольствием обращался к Григорию, отвечая в сущности на одни лишь вопросы Федора Павловича и очень хорошо понимая это, но нарочно делая вид, что вопросы эти как будто задает ему Григорий.

– Иван! – крикнул вдруг Федор Павлович, – нагнись ко мне к самому уху. Это он для тебя всё это устроил, хочет, чтобы ты его похвалил. Ты похвали.

Иван Федорович выслушал совершенно серьезно восторженное сообщение папаши.

–  Стой, Смердяков, помолчи на время, – крикнул опять Федор Павлович : – Иван …

Иван Федорович вновь с самым серьезнейшим видом нагнулся .

–  Люблю тебя так же, как и Алешку … Коньячку?

– Дайте.

“Однако сам-то ты порядочно нагрузился”, пристально поглядел на отца Иван Федорович. Смердякова же он наблюдал с чрезвычайным любопытством .

–  Анафема ты проклят и теперь, – разразился вдруг Григорий …

–  Не бранись, Григорий…! – прервал Федор Павлович.

–  Вы переждите, Григорий Васильевич… и прослушайте дальше… Потому в самое то время, как я Богом стану немедленно проклят-с… я уже стал всё равно, как бы иноязычником, и крещение мое с меня снимается и ни во чтó вменяется, – так ли хоть это-с?

–  Заключай, брат , скорей… – поторопил Федор Павлович …

– А коли я уж не христианин, то значит я и не солгал мучителям, когда они спрашивали: “Христианин я или не христианин”… ибо я уже был самим богом совлечен моего христианства…

Григорий остолбенел и смотрел на оратора, выпучив глаза… Федор Павлович… залился визгливым смехом.

–  Алешка, Алешка, каково! Ах ты казуист! Это он был у иезуитов где-нибудь, Иван . Ах ты иезуит смердящий ; да кто же тебя научил? Но только ты врешь, казуист… Не плачь, Григорий, мы его сею же минутой разобьем в дым и прах…

–  Врешь, пр-р-роклятый , – прошипел Григорий…

–  Рассудите сами, Григорий Васильевич , – … как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжал Смердяков , – …ведь сказано же в писании…

–  Стой! – завизжал Федор Павлович в апофеозе восторга, – … Иван, заруби черту, запиши : весь русский человек тут сказался!

–  Вы совершенно верно заметили , что это народная в вере черта, – с одобрительною улыбкой согласился Иван Федорович .

–  Соглашаешься!.. Алешка, ведь правда? Ведь совершенно русская вера такая?

–  Нет, у Смердякова совсем не русская вера, – серьезно и твердо проговорил Алеша ».

Комментарии, думаю, излишни: каждый из пяти голосов (если не считать рассказчика) звучит отдельно, но все они сплетаются в единый узор, на первый взгляд забавный, однако содержащий в зародыше почти весь расклад предстоящей драмы; нет только Дмитрия.

Совершенство этой конструкции приводит на мысль полифонию в терминологическом смысле. Вот как Моцарт в «Амадеусе», [25] объясняет своему спонсору и тоже композитору королю Иосифу II эстетические достоинства «Свадьбы Фигаро»: [26]

« Моцарт . Ваше величество, это… про любовь.

Иосиф . А, опять любовь.

Моцарт . Но это… так ново…, люди будут без ума. Например, у меня во втором действии есть сцена – она начинается как дуэт, просто муж и жена ссорятся. Внезапно входит хитрая камеристка жены… Дуэт превращается в трио. Потом появляется развязный камердинер мужа. Трио переходит в квартет. Затем глупый старик-садовник… – квартет становится квинтетом, и так далее… секстет, септет, октет! Как Вы думаете, сколько времени мне удается продолжать в этом роде?

Иосиф . Понятия не имею.

Моцарт …Угадайте, Ваше Величество. Вообразите максимум, сколько такая штука может длиться, и помножьте на два.

Иосиф . Ну, шесть или семь минут! может, восемь!

Моцарт . Двадцать, государь! Целых двадцать, а?! Двадцать минут непрерывной музыки. Никаких речитативов… Государь, это под силу только опере. В пьесе, если одновременно говорят несколько человек, получается просто шум. Не поймешь ни слова. Но в музыке, могут одновременно говорить двадцать человек, и это будет не шум, а полнейшая гармония».

У Достоевского, конечно, не опера, а «пьеса», так что настоящая симультанность невозможна. Но в остальном слова Моцарта с поразительной адекватностью описывают эффект приведенного выше словесного квинтета на тему контроверзы.

Картину Формана вообще отличает редкое умение изобразить художника в его профессиональном действии, превращенном в драматическое, – а не как загадочного гения, то взирающего на луну (возлюбленную), то бросающегося лихорадочно наносить нечто лунное (любовное) на бумагу. Но это уже другая тема – не что читать, а что смотреть и слушать.

Три инвенции на грани лингвистики и поэтики